Дорога к звездам

Плещут холодные волны,
Бьются о берег морской…

20

Якимов, Пащенко и Гоберман продолжали опыты на своей плавильной установке. Сто восьмой раз попробовали они изменить составляющие сплава, подобрать новые режимы работы установки. И сто восьмой раз ничего не получалось, не было даже намеков на успех.

С Турбовичем Яков встретился в воротах оптического института, когда выходил от Пащенко. Они поздоровались и остановились.

Евгений Борисович был хорошо осведомлен о неудачах Якова, но, взглянув в глаза молодого человека, профессор подивился новому, появившемуся в них выражению: это было не то ожесточение, не то выражение самой непреклонной решимости.

— Ты не унываешь, — сказал Евгений Борисович.

— Нет, не унываю.

— Как дочь?

— Утром стащила со стола «Принцип дополнительности» и чуть не отправила его в печку, — раздраженно пошутил Яков.

— Что ты, Яков! — испугался Турбович. Засмеявшись, он вынул изо рта трубку и сказал: — Завидую тебе, завидую. Я знаю многих видных деятелей науки, вместе с которыми трудятся и их дети. Это поистине великолепно.

— Я бы не позавидовал вашей дочери, — зло вырвалось у Якова.

Лицо профессора покрылось бледностью. Пальцы его, стиснувшие трубку, обломили чертика. Но он быстро справился с собой, и когда заговорил опять, в голосе его не было гнева.

— Я не понимаю твоей дерзости, — устало произнес он. — Очевидно, ты слишком утомлен работой. Или я обидел тебя чем-нибудь?

— Обида… Очень мягкое слово.

Евгений Борисович продолжал недоуменно смотреть в лицо Якова. Яков расстегнул пиджак и из внутреннего кармана извлек «Принцип дополнительности».

— Можете забрать эту галиматью.

— Как… как ты сказал?

— Я говорю: можете забрать эти бредни, которыми ваши союзники хотят заморочить голову порядочным людям.

— Ты в уме, Яков?

Проходившие мимо работники института поглядывали на собеседников.

— Лучше нам пройти в кабинет, Яков. Прошу тебя.

В кабинете Турбович устало опустился в кресло. Яков отказался сесть и принялся расхаживать по мягкой ковровой дорожке.

— Боюсь, что ты ничего не понял в «Принципе дополнительности», Яков, — сказал Евгений Борисович.

— Не понял? — Яков остановился и резко повернулся к нему всем телом. — Нет, я понял, уважаемый Евгений Борисович. Хотите, я скажу, что такое принцип дополнительности? Это мракобесие, это опошление науки, особенно советской науки. Ведь что же это получается: нет прибора, нет и состояния? Пока электрон наблюдаю — он существует, перестал наблюдать, — электрон исчез. Ересь какая!

— Удивительная самоуверенность, — пробормотал Турбович.

— И вовсе не самоуверенность, — отрезал Яков, — а уверенность. Вера в силу человеческого разума. Я учусь понимать мир у Ленина и признаю только одно единственное мировоззрение: диалектический материализм. В нем для меня все ясно. Он помогает мне двигаться вперед. А вы… а ваша философия — это топь, тина. Попадешь в нее — и пробарахтаешься, как слепой котенок, как… как вы сами пробарахтались почти до старости.

— Ах, Яков, Яков…

Турбович сгорбился в кресле, хрустнул пальцами. Лицо его стало страдальчески болезненным. Он долго глядел перед собой отсутствующим взглядом.

— Молодость… — сказал он. — Порыв и жажда романтики. Позже ты станешь зрелым человеком и будешь с улыбкой вспоминать свою минувшую наивность. Я родился незадолго до открытия радиоактивности. Оно всполошило весь научный мир. Когда я учился в гимназии, я решил посвятить себя разгадке секрета радиоактивности. Секрет, который и по сей день остается секретом… Кто знает: будет ли раскрыта эта удивительная загадка природы? Вещество гибнет, распадается само по себе… После окончания университета мне посчастливилось работать в лаборатории Резерфорда. Ты помнишь, кто такой Резерфорд? Я был лично знаком с Бором и Планком. Каково, э? Они предсказывали мне блестящую будущность ученого, называли меня талантливым экспериментатором. И я был уверен в себе, уверен, что овладею тайной распада вещества и заставлю радиоактивность служить на благо человечества!

— Замечательно! В каком году это случилось?

— В тысяча девятьсот девятом.

— Неужели?!

— А почему тебя это удивляет?

— Так ведь в 1909 году вышла книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Она должна была стать вашим учебником. Читали вы ее?

— Ах, какое все это имеет отношение к тому, что я говорю? — Евгений Борисович с раздражением отодвинул в сторону тяжелое пресс-папье, взял, но тут же положил обратно линзу в металлической оправе. — Нет, тогда я был слишком молод, чтобы читать Ленина.

— Ну, хорошо. — Яков, остановившись подле кресла, с любопытством смотрел на профессора. — И что же дальше?

— Ничего особенного. Четырнадцать лет я работал в лучших электротехнических лабораториях России. Мое имя и сейчас известно в широких научных кругах. Могу с уверенностью сказать, что я был одним из первых людей, мечтавших о получении атомной энергии.

— Мечтавших… Хм. Что ж, можно поверить. Но что же из всего этого следует?