Дорога камней

— За хозяев! — сказал юноша, левой рукой поднимая единственный за столом стеклянный бокал и принимая радостные согласия остальных; вино, мутноватое, отдающее уксусом (видать, перестояло) и неясно, яблочное либо виноградное (впрочем, откуда здесь даже дикий виноград?), с шуршанием разлилось по жилам, смущая кровь. Голова, тяжёлая и без того, внезапно наполнилась будоражащей слабостью, самостоятельно склоняясь в сон. Даниэль представил себе, что прямо сейчас упьётся в стельку, чего никогда раньше, ни на одном из широкомасштабных званых обедов, феерических праздничных ночей и богатых на развлечения вечеров, закрытых роскошных приёмов в водовороте элиты Беломраморного Дворца, в веселье малознакомых либо дружеских попоек себе не позволял.

Ему вдруг стало так весело, что он с трудом подавил смех. Однако странное чувство дёрнуло его, холодком поднимаясь от пальцев ног к голове, будто мгновенно разлившаяся по телу свежая морская волна.

Он поднял голову и глянул: ну конечно. Рыжая девчонка, зажатая между капитаном, наяривающим окорок и каким-то, кажется, суконщиком, поднявшим щербатое лицо с раскрытым ртом и осторожно опускающим в него щепоть маринованного лука, пристально смотрела на него; он успел разглядеть выражение её расширенных глаз, схватить краски розовеющего лица; тут же она опустила голову, спрятавшись за пеленой струящихся рыжих волос.

Мгновенно его пробрала дрожь.

Рот девчонки был приоткрыт, она улыбалась, личико её выражало восхищение и восторг, почти счастье, спаянное с нетаенной грустью, обычно довлеющей над ней, но сейчас сметённой далеко-далеко.

Даниэль, объевшийся, как никогда, наполовину пьяный всего от двух выпитых бокалов кисло-сладкого вина, чувствуя шум в голове и огромную, непосильную усталость, валящую его с ног, увидев это, тотчас пришёл в себя.

Этот образ был ему знаком. Он понял, что девочка беспричинно, бестолково и чисто влюбилась в него.

Странное, болезненно-сладкое чувство горечи и жалости к себе, смешанное с желанием снова видеть эти глаза, вдыхать полной грудью это тоскующе счастливое лицо, пронзило юношу с головы до пят. Осознав это, он едва сдержал икоту, тихонько икнув в ладонь и встряхнув Хшо, принял решение. Не раздумывая.

— Спать. Пора спать, — пояснил вопросительно-недовольному малышу и, обращаясь к хозяевам, спросил: — Могу ли я, милостивые, переночевать у вас?

— Да хоть целый месяц живите, — едва не поперхнувшись, ответствовал староста, — у нас как раз неделя отдыха — с урожаем справились. Потом все одно не так страшно. А вы отдыхайте, господин... Алтай. На реку ходите, отъедайтесь... Мы здесь люди гостеприимные. Ежели особливо надо чего, ну там, одёжу подходящую, так мы найдём!.. А вы нам о столице расскажете. Об Императоре... о Принцессе... — выражение, мелькнувшее в его глазах, без особой натяжки можно было назвать даже мечтательным.

— Благодарю, — вставая, отвешивая краткий поклон, ответил Даниэль, едва не споткнувшись о выпирающую половицу, сдерживая смех, представляя, что мог бы рассказать о Ней, — но сейчас я и мой... друг, мы отправимся спать. Очень устали после долгого пути, просим простить нас.

— Угу, — тихонько просипел схарр, кивая; похоже, ему надоело общество шумных людей и действительно хотелось поспать.

— Ну, как угодно, — поднялся хозяин, а за ним, все ещё слишком робкие, не знающие правил этикета, не общавшиеся с дворянами, кроме тех, что наезжали в окрестности охотиться три или четыре раза в год и проносились мимо Холмовищ, иногда заезжая сюда, чтобы повеселиться.

— Ассе, — сказала Милла, — покажи господину его комнату.

Даниэль встал, точно рассчитанным движением взялся за схарров химок, опираясь на него (Хшо поднял широко раскрытые, полные изумления глаза, которые тут же при виде Даниэлевого лица заполнились осознанием и непрячущейся брезгливостью; похоже, он не переносил не только вино, но и тех, кто воздавал ему почести).

Даниэль сделал вид, что не заметил.

Второй рукой, неровно качнувшись, он ухватился за плечо рыжеволосой, вздрогнувшей, но даже не ойкнувшей от того. Окинул её удивлённым взглядом, делая вид, что споткнулся нечаянно, затем пожал плечом.

— Ты, — указав подбородком на девочку, сказал он, — помоги мне.

Остальные не прореагировали на это практически никак; осторожный капитан не изменил выражения лица, кто- то пошептался, кто-то хмыкнул, большинство вообще не обратили на это внимания, занятые исключительно едой, и только дородная Милла, стрельнув прищуренным взглядом, нехорошо скривилась.

Не нравился ей парень. Слишком уж был хорош собою. Слишком складно говорил.

Ночью, в постели капитана, она высказала это прямо тому в лицо.

— Ну и что с того? — спросил тот, сам в принципе думая то же самое, но желая выслушать, чего скажет она. — С девчонкой он точно ничего не сделает; даже если бы хотел, на ногах не стоит, уснёт, прежде чем три слова скажет.