Дорога мертвеца. Руками гнева

С помощью шеста лодочник двигался все дальше по своеобразному Стиксу с берегами Восточного Техаса, и там, как живые картины, Преподобному представали сцены из его жизни.

В них не было ничего хорошего — только грязные помои, за исключением одной, одновременно благодати и проклятия.

Прямо на просторе, на всеобщем обозрении — в отличие от темной спальни его сестры, где все случилось, — они с сестрой совокуплялись, точно животные, сжимая друг дружку в потных объятиях. В его воспоминаниях та ночь всегда оставалась сладкой, бархатисто-мягкой, полной страсти и любви. Здесь же была только бесстыдная похоть. Малоприятное зрелище.

Он попытался обратиться к новому эпизоду представления, но не мог отвести взгляд. Прежде чем лодка достаточно отплыла, на сцене материализовался его отец, застукал их и проклял обоих. Затем он — молодой, — прихватив штаны, сиганул (тогда это было окно) назад и в сторону и побежал по берегу, пока его силуэт не почернел и не распался на части, вроде осколков закопченного стекла.

Лодка плыла дальше.

Последний год Гражданской войны. Он — еще мальчишка, сражается за южан и терпит поражение, а в восемнадцать лет узнает смерть слишком близко.

Убитые им (в запятнанной кровью военной форме янки) вытянулись в шеренгу вдоль берега и печально махали вслед. Не будь так тягостно — смотрелось бы комично.

И еще: выстрел за выстрелом из дула его кольта — вначале капсюльного, позже модифицированного под цельный патрон, — выстрел за выстрелом, пока он не наловчился попадать в подброшенную монету и разрывать с торца игральные карты, стреляя через плечо и целясь в зеркало.

Те, кого он убил не на войне — одних, кто не оставил ему другого выбора, других за прегрешения перед Господом, — выстроились вдоль берега и с улыбкой, зачастую кровавой, взмахом руки посылали прощальный привет.

«Кто без греха, пусть первый бросит в меня камень».

Он не мог отвести взгляд и смотрел, как мертвецы удаляются в темноту.

По мере движения по реке возникали всё новые картины его жизни. Одно сплошное дерьмо.

Он обернулся к другому берегу, в надежде увидеть лучшее представление. Но там было то же самое.

Уплывай.

Наконец, прямо по курсу, над водной гладью стала вырастать худшая часть кошмара.

Сначала поверхность пробили паучьи ноги — целых десять мельтешащих ног, слишком много для подлинного членистоногого. Следом вынырнула раздутая округлая туша паукообразной твари. В огромных красных глазах угадывался темный жуткий разум.

Паук перекрыл всю реку, ногами упершись в берега.

Но лодочник не свернул, неуклонно двигался вперед.

Преподобный протянул руку к револьверу — там было пусто. Он был совсем голым, со сморщенным членом, перепуганный. Попытался крикнуть, но не вышло. Страх точно зашил ему рот.

Паук привел в трепет, и он не мог понять причины. Ладно, размер. Ладно, зловещие красные глаза. Он не раз стоял лицом к лицу с врагом, а то и с тремя — и всех отправил в ад, и никогда, ни на миг, не испытывал подлинного страха. До этих снов. (Боже, только бы это были сны!)

Преподобный понял, что не может оторваться от глаз паука. Они впитали все его грехи и слабости.

Лодка двигалась вперед.

Тварь разинула черную, обросшую шерстью пасть, куда лодка вплыла как в туннель, и, едва чернота и вонь поглотили нос лодки вместе с лодочником, Преподобный потерял из виду красные глаза. дальше его окружала тьма, свет за ним померк — и он очутился в аду…

Он проснулся, обливаясь потом.

Сел, задрожав от холода.

Молнии сверкали раз за разом. Яркие зигзаги были видны даже через плотные шторы, а когда порыв ветра их разметал — совсем отчетливо. Шторы хлопали и рвались к нему, как прибитые за хвост призраки. Дождь хлестал в окно, на постель и его сапоги. При вспышках молнии сапоги блестели мокрой змеиной кожей.

Он вывалился из постели, подцепил бутыль виски и надолго припал к ней. Не помогло. Привычная волна тепла не прошла по нёбу, не разлилась в животе. С тем же успехом он мог выпить подогретую солнцем воду.

Шагнул к окну, собираясь закрыть его. Но передумал.

Высунувшись, подставил лицо дождю и ветру, точно приглашая молнию ударить с небес и расколоть его голову как тыкву.

Молния не соблазнилась приманкой.

Дождь залепил мокрыми волосами лицо, смешался с потом и слезами, струйками потек на грудь и за воротник, где налипли пряди.

— Могу ли я быть прощен? — тихо спросил он. — Я любил ее. Всей душой и сердцем, как только может мужчина любить женщину. Мы не совокуплялись, как скотина на лугу. Это была любовь, сестра она или нет. Слышишь, ты, старый говнюк, это была любовь!

Внезапно он рассмеялся. Получился едва ли не шекспировский монолог или что-то в манере дурацких стихов Капитана Джека Кроуфорда.

Однако веселье длилось недолго.

Он вновь обратил лицо к небу, открыв глаза жалящим стрелам дождя.

— Ради любви Иисуса, Господи, прости немощь моей плоти. Испытай меня. Проверь. Я пойду на все ради твоего прощения.

Как и прежде, ответа не было.

Он улегся обратно, прихватив бутыль. Дождь пошел гуще, простыни слиплись от влаги. Ему было плевать.