Дорога на Астапово [путевой роман]

Кстати, говорили, что Лев Толстой предпочитал котлетки и каши не только из идеологических соображений. Он довольно рано лишился зубов и просто не мог жевать жёсткое и твёрдое. Человек прост, и часто куда проще легенд о себе самом.

Я много лет потом приезжал в Ясную Поляну и видел там настоящих писателей.

Писатели были народ суровый и сурово бичевали пороки общества и недогляд литературы. Из их заседательной комнаты каждый год было слышно: «Он барахтался всю жизнь в своих выделениях, доказывая, что за Тропиком Рака может идти только Тропик Козерога». Как-то в качестве шутки национальные писатели приделывали друг другу отчество «Абрамович» и так здоровались по десять раз на дню.

Вместо этого общения я гулял с другими писателями по окрестностям, а когда уйти было совсем невозможно, то спал под веймутовой сосной. Название этой сосны постоянно с чем-то путают, называют её веймарской или того хуже — вермутовой. «Веймарская» — это ещё понятно, потому что уже стёршееся сочетание «Веймарская республика» живет в сознании. Между тем сосна действительно веймутова, похожа на сибирскую кедровую и называется Pinus strobus. Растёт такая сосна быстро.

Эта самая знаменитая веймутова сосна торчит на полянке перед музеем Толстого.

В сентябре сидят под ней писатели, русские и иностранные, и читают свою прозу. Голос синхрониста при выступлении иностранных гостей вторит интонациям «Андрея Рублёва», той сцены, когда иностранная речь служит фоном скрипам и уханью раскачиваемого колокола.

Проза часто переходит в тосты.

А тосты, как правило, приедаются. Это не каламбур: тосты унылы тем, что набор здравиц ограничен, быстро стираются в них слова.

Но при этом хочется поплакаться, выкрикнуть то, выкрикнуть это. Про нищету, про смертоубийство, что в стране и мире, про пользованные наркоманские шприцы, что валяются в подъездах.

Шевелит ветер трёхгранные иголки веймутовой сосны, будто пальцы. Этих иголок по пять штук в пучке. Ветер уносит тосты и крики.

В Музее-заповеднике, приехав туда по делам, я как раз и сдружился с харизматическим Архитектором.

Метафоры у него рождались из любой подручной вещи.

Однажды, сидя за дармовым столом, мы уставились в миску, что стояла на столе перед нами. Миска была в форме рыбы. Ближе к хвосту лежало полдюжины маслин.

— Это икра, — угрюмо сказал Архитектор.

Он делал открытие за открытием и создавал особое, не географическое, а географическо-поэтическое пространство вокруг себя.

Рядом с Заповедником протекает река Воронка. На её берег мы с Архитектором отправились гулять. Окрестные пейзаны с удивлением смотрели на странную пару: высокого его и толстого низенького меня. Архитектор был в чёрном, а я — в белом. Перебираясь через ручей, я разулся и после этого шёл по толстовской земле босиком. Копатели картошки, когда мы проходили мимо них, ломали шапки и говорили:

— Ишь, баре всё из города едут…

Воронка, по словам Архитектора, была действительно воронкой. Из неё вдруг начинала сочиться бурая мгла. На конце ночи, в зябкий предрассветный час, она всасывалась обратно и исчезала в районе мостика.

Как-то я рассказал Архитектору про известный шар из сумасшедшего дома, вписанный в другой шар.

— Причём, по условиям задачи, — сказал я, — диаметр внутреннего шара — больший.

Архитектора это не смутило абсолютно.

— Это, — ответил он, — взрыв шара.

Правда, меня чрезвычайно раздражало, что Архитектор пользовался успехом у женщин.

Только я начинал распускать хвост и рассказывать разные байки сотрудницам, как появлялся он — и все головы поворачивались к Архитектору.

Сёстры-экскурсоводы даже отвлекались от своих обязанностей и уже скороговоркой сообщали идущим за ними гостям об исчезнувшем здании с полуколоннами и треугольным фронтоном, о том, как Толстой хотел издать солдатскую азбуку и велел продать дом… Как-то незаметно речь эта стихала, проборматывалась, и не все слышали, что азбуки не случилось, а случилась карточная игра, и деньги как-то разошлись.

Дом был продан, и про это можно написать отдельный роман. Про то, как дом был разобран и вновь собран неподалёку. Как он старел на новом месте, как населяли его другие люди, любили друг друга, умирали и как кто-то рождался в той комнате, где родился Толстой. И вот этот дом, огромное здание, что держало всю композицию усадьбы, наконец исчезло.

Спустя много лет после исчезновения Архитектор предложил нарисовать светом несуществующий дом, в котором родился Толстой, — проект разовый, но уж больно красивый. Он чем-то был похож на буддийскую мандалу, что выделывают из песка и они тут же исчезают.

Откуда-то притащили множество прожекторов, что уставились разноцветными глазами в небо, и вот однажды ночью они зажглись.

Посреди усадьбы стоял большой дом, сквозь который проросли деревья. Внутрь можно было зайти, но для того, чтобы подняться на верхние этажи, пришлось бы карабкаться по стволам. Там среди ветвей парило в воздухе место, где родился Толстой.