Дорога на Астапово [путевой роман]

Огромная глыбища этого дерева стоит у дома матёрого человечища.

Дерево росло и всасывало в себя колокол. Теперь он торчит почти горизонтально.

Ещё у колокола нет языка.

Как нынче ведут себя нищие, мне неизвестно.

По парку ездил на жёлто-синем мотоцикле милиционер и проверял поведение посетителей.

Но посетителей уже не было.

Один я шёл к выходу, а через полчаса за неполную пачку сигарет грязный ассенизационный МАЗ увёз меня к тульской окраине. Солнце на самом горизонте пробивало кабину навылет, и шофёр, отворачиваясь от луча, рассказывал про систему отсоса всякого из частных выгребных ям. После этого он принялся рассказывать мне анекдоты. Помнил он их плохо и часто останавливался на полуслове.

Тогда анекдот сдувался как воздушный шарик.

Впрочем, потом мы заговорили о духоборах, с которыми шофёр откуда-то был знаком. Эти духоборы давным-давно уехали на Кавказ. Там, на границе между Грузией, Арменией и Турцией, они и жили целый век — и на всех рынках Тбилиси молочные ряды были духоборские. А потом детей от семи до семнадцати привезли в Ясную Поляну. Они многого пугались: в Ясной Поляне они впервые увидели, как растут яблоки. Почему-то у них там не было яблок, по крайней мере, так мне рассказывали. Радость этих людей вспыхивала ярко лишь при виде коней, поскольку заняты мальчики в прежней жизни были только джигитовкой. Из-за близкого родства дети были некрасивы, но если об этом не знать, то и не заметишь.

В Грузии стало жить тяжело, и вот КамАЗы заревели по грузинским дорогам, а в домах за Кавказским хребтом остались только старухи — умирать в пустых огромных домах. Умирать рядом с родными могилами, что куда лучше, чем доживать без них.

Уже в нынешние времена в Тульском университете мне дали подержаться за реликвию, потрогать пальцем подпись Толстого под собственной фотографией. Сделана она тушью, оттого выпукла и светло-коричнева. Видел я там и жёлтую книгу «Воскресения», что издана в Нью-Йорке, деньги от которой перешли к тем самым духоборам.

Несколько лет назад ходил в Туле к Николо-Зарецкому храму, называемому также Николой Богатым, где настоятелем был альпинист. Он во время ремонта штурмовал крышу вместе с друзьями. Всё там было из чугуна: полы, престол. Это был чугунный храм, и всё оттого, что построившие его Демидовы занимались литейным делом.

Внутри стояли коробки с оливковым маслом. Кому оно предназначалось, было неясно. Да, впрочем, всё тут было Богу. Эту церковь спасли, а я застал ещё пустые храмы, белые, высветленные ветром.

Церковная казначейша рассказывала про исцеления. Тут исцелился даже какой-то психиатр. Казначейша, её звали, кажется, Марина, стояла в притворе и говорила:

— Вот у нас есть такая прихожанка, такая она русская-народная, такая сдобная, что прямо с изюмом.

Развиднелось. Солнце сочилось сквозь высокие окна. Нас пустили молиться, и, шагая по холодному и гулкому чугуну, мы приблизились к иконам.

А в тот момент, когда я преклонил колена в храме, «боинг», первый из двух, делал вираж в нью-йоркском небе, выцеливая небоскрёб.

Не зная ещё об этом ничего, я, по завету Архитектора, старался вчувствоваться в тульскую архитектуру.

Архитектурные стили в Туле передёрнуты, как винтовочный затвор, смещены и смазаны, как тот же ружейный затвор. Десятью годами раньше открытия Америки появилось огнестрельное оружие на Руси. Непонятно, которая из этих двух реальностей больше занимает умы.

В Туле рядом стоят два музея — музеи огня и металла. Оружия и самоваров. В них много общего: пространство, ограниченное железом, и огонь.

Пулемёт «Максим» вообще очень похож на самовар. В обоих кипела вода вокруг нагревательной трубы, и именно про это хрипел комиссар: «Воду — женщинам и пулемётам».

В оружейном музее под стеклом лежал сувенирный АКС-74У — хромированный, блестящий и будто неживой. Красота оружия должна быть естественна, когда же его украшают, ничего путного не выйдет. Так и лежат, как поленья, ложи сувенирных ружей, подаренные императрицам. Дарёное вернулось назад, не сделав ни единого выстрела.

В тульском музее самоваров я разглядывал самовары-шары, самовары-банки, самовары-вазы, самовары-рюмки и самовары-яйца. Как часовые, стояли сбитенники и самовары-кофейники. Все они тоже напоминали диковинное, чудесное русское оружие — круглое и покатое.

А вот на ладони воспоминаний — тульский вокзал. Я вижу суетящихся людей, они бегают туда и сюда, как броуновские частицы в учебном фильме.

Ещё я вижу солдата-узбека. Он пьёт фальшивый гранатовый сок, который тогда продавали на всех вокзалах страны, а из-под локтя у него торчат коробки с тульскими пряниками.

Мне тоже хочется пряников, но взять их негде, и я просто слоняюсь по зданию вокзала.

Билетов нет, и ночь безнадёжно наваливается на город.

Я представляю себе вечернее чаепитие.

Передо мной на столе стоит самовар, на блестящих боках которого — гербы и медали. Самовар блестит, и я вижу в нём собственное искажённое лицо с вытянутым носом, со свёрнутой набок бородой. Лицо это кривляется и гримасничает, как и лица других чаепителей — старичка и моей спутницы.

Старичок говорит: