Дорога на Астапово [путевой роман]

В вагоне было душно. Толстой разделся. Он был в длинной чёрной рубашке до колен, высоких сапогах. Потом надел меховое пальто, зимнюю шапку и пошёл на заднюю площадку: там стояли пять курильщиков. Пришлось идти на переднюю площадку. Там дуло, но было только трое — женщина с ребёнком и мужик»[43].

Толстой кутается, раскладывает свою знаменитую трость-стул, пристраивается на площадке, но потом возвращается в вагон. Там баба с детьми, надо уступить место. И он, чуть полежав на лавке, дальше сидел в уголке.

Было удивительно холодно.

Дрожа от утреннего нехорошего холода, осеннего и сырого, холода, особенно ощутимого после бессонной ночи, мы вышли к каретному сараю.

Сейчас начнётся главная часть нашего путешествия, и это было ощущение не радости, а тревоги.

Сейчас бежать той же дорогой сложно: на пути забор и охрана, но сад по-прежнему существует. И серое, хмурое утро, приплывшее из романа другого Толстого, радости не добавляло — делать нечего, нужно примерить на себя чужое путешествие. Мы спустились по Прешпекту вниз и вот уже через пять минут подпрыгивали на колдобинах в машине — Архитектор, Краевед, Директор Музея и я.

Щёкинский вокзал был безлюден. Толстой, похожий на Ленина, сидел на лавке и ждал поезда. Блики семафорной сигнализации плясали на его гипсовом лбу.

Вокруг было мёртво и пустынно. Дорога начиналась, но ехать было нужно вдоль железнодорожной лестницы. Сменились названия станций и исчезли прежние железные дороги — ехать так, как ехал Толстой, было невозможно. Я сидел сзади и думал о частной жизни Толстого, потому что все частные жизни похожи одна на другую и люди, в общем-то, не очень отличаются.

Жизнь Толстого только внешне кажется жизнью даоса.

Жизнь эта трудна той трудностью, что связана не с голодом и непосильной работой, а с тем адом, что, по меткому выражению одного вольнолюбивого француза, составляют другие.

Дочь Толстого Сухотина-Толстая написала об этой жизни так: «Мать просила мужа вернуться к сорок восьмой годовщине их свадьбы. Он согласился и вернулся в Ясную 22 сентября ночью. Последняя запись в его дневнике сделана накануне: „Еду в Ясную, и ужас берёт при мысли о том, что меня ожидает… А главное, молчать и помнить, что в ней душа — Бог“»[44].

Этими словами заканчивается первая тетрадь дневника «Для одного себя» Льва Толстого.

Дочь пишет: «Увы, в Ясной Поляне отца ожидали всё те же тревоги, что и в предыдущие месяцы. Мать, продолжая поиски, наткнулась на маленькую книжку: это был секретный дневник. Она схватила и спрятала его. Отец подумал, что он его потерял, и начал другую книжку. На ней поставлена дата 24 сентября. „За завтраком начал разговор о Д. М. (то есть о статье „Детская мудрость“, которую писал отец), что Чертков-коллекционер, собрал. Куда он денет рукописи после моей смерти? Я немного горячо попросил оставить меня в покое. Казалось — ничего. Но после обеда начались упрёки, что я кричал на неё, что мне бы надо пожалеть её. Я молчал. Она ушла к себе, и теперь 11-й час, она не выходит, и мне тяжело…Иногда думается: уйти ото всех“[45].

Я вернулась в Ясную в октябре. Там творилось нечто ужасное! Сестра Александра после ссоры с матерью переехала в своё маленькое имение по соседству с Ясной. Чертков больше не показывался. Мать не переставая жаловалась на всех и на вся. Она говорила, что переутомилась, работая над новым изданием сочинений отца, которое она готовит, измучена постоянными намёками на уход, которым отец ей грозит. Она добавляла, что не знает, как держать себя по отношению к Черткову. Не принимать его больше? Муж будет скучать в его отсутствие и упрекать её за это. Принимать его? Это было выше её сил. Один взгляд на его портрет уже вызывал у неё нервный припадок. Именно тогда она и потребовала от отца, чтобы все дневники были изъяты от Черткова. Отец и на этот раз уступил. Но эта непрерывная борьба довела его до последней степени истощения.

3 октября у него сделался сердечный припадок, сопровождавшийся судорогами. Мать думала, что наступил конец. Она была уничтожена. У неё вдруг открылись глаза на происходившее. Она признала себя виновной, поняла, какая доля ответственности за болезнь мужа лежит на ней. Она то падала на колени в изножье его кровати и обнимала его ноги, которые сводили конвульсии, то убегала в соседнюю комнату, бросалась на пол, в страхе молилась, лихорадочно крестясь и шепча: „Господи, Господи, прости меня! Да, это я виновата! Господи! Только не теперь ещё, только не теперь!“

Отец выдержал припадок. Но только ещё больше сгорбился, а в его светлых глазах появилось ещё больше грусти.