Дорога на Астапово [путевой роман]

Во время этой болезни сестра Александра вернулась домой и помирилась с матерью, а мать, призвав на помощь всё своё мужество, попросила Черткова возобновить посещения Ясной Поляны. На неё было жалко смотреть в тот вечер, когда после своего приглашения она ждала его первого визита. Она волновалась, было видно, что она страдает. Возбуждённая, с пылающими щеками, она наполняла дом суетой. Она поминутно смотрела на часы, подбегала к окну, затем бежала к отцу, который находился в своем кабинете. Когда Чертков приехал, она не знала, что ей делать, не находила себе места, металась от одной двери к другой, ведущей в кабинет мужа. Под конец она бросилась ко мне на шею и разразилась горькими рыданиями. Я старалась её успокоить и утешить. Но её больное сердце не могло уже найти покоя.

Дальше всё шло хуже и хуже. 25 октября, за три дня до своего ухода, отец пишет: „Всё то же тяжёлое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и об её положении, и жаль, и тоже не могу“…

В тот же день он пишет: „Всю ночь видел мою тяжёлую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же“.

Ещё два дня, и вот в ночь с 27 на 28 октября ему был нанесён удар, которого он ждал, и он покинул навсегда Ясную Поляну»[46].

В общем, это всё какое-то безумие.

Липкое, клейкое безумие, что требует от человека перемены участи — той, что заставляла острожных сидельцев совершить новое преступление, чтобы только поменять место.

А сто лет спустя этих событий мы решили двинуться через сумрачную Крапивну, чтобы попасть к Белёву.

Первый раз Толстой выходил и пил чай на станции Белёво. Поезда тогда двигались, несмотря на прогресс, медленно, и можно было выбегать в буфет даже не на главных остановках.

Газеты тут же написали: «В Белёве Лев Николаевич выходил в буфет и съел яичницу» — это была новость безо всякого ещё трагического подтекста. Вот вегетарианец отправился в путь и тут же оскоромился жареным живым существом.

За Толстым везде подсматривали, и я думаю, он сильно переживал (пока ещё высокая температура не помутила его восприятие) именно то, что мир сузился и всё стало видно, каждое движение не было тайной более одного дня, как и предсказывал о мире будущего Бентам.

Впрочем, тогда же Толстой, кажется, и простудился. Маковицкий записал: «Поезд очень медленно шёл — 105 верст за 6 ч. 25 мин. (Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.)».

Но пока он жив и даже спорит в пути со случайными попутчиками.

Он спорил тогда, а сейчас спорят о нём — и он до сих пор не понят вполне.

Причём со временем ты начинаешь гораздо лучше понимать даже те мысли, к которым, казалось, можно было относиться только пренебрежительно или снисходительно.

Даже вековое чудовищное преподавание толстовского романа в школе оказывается очень интересным, оттого что советская власть уже кончилась, а отовсюду продолжают лезть рисовые котлетки и зеркало русской революции. И оказывается, что Толстой действительно зеркало русской революции.

И более того, очень важно, что Толстой прожил долгую, биографически долгую жизнь.

С известной фразой о жизни писателя происходит чудесная путаница: «Я уж не помню кто — то ли Шкловский, то ли Чуковский— сказал, что писатель в России должен жить долго». «Говорят, что писатель в России должен жить долго, как Лев Толстой, чтобы дождаться прижизненного признания». Или вот группа «Людены» комментирует братьев Стругацких: «…настоящий писатель должен жить долго! — ср.: „В России надо жить долго“. Фраза приписывается К. Чуковскому». А вот Копелев и Раиса в повествовании «Мы жили в Москве» замечают: «Писатель в России должен жить долго! Эти слова мы не раз слышали от Корнея Ивановича. Он повторял их, говоря о новых публикациях Ахматовой, Булгакова, Мандельштама, Зощенко, вспоминая о своих тяжбах с редакторами. Впервые он сказал это, кажется, в 1956 году, когда начали воскресать из забвения и люди, и книги». Некоторые люди честно пишут: «Кто-то сказал, что писатель должен жить долго». А некоторые утвердительно сообщают: «Правильно говорил писатель В. Каверин — „В России надо жить долго“». Хотя можно и так: «В России надо жить долго, заметил однажды писатель и литературовед Виктор Шкловский». Или вот чудесное: «Один известный писатель задумчиво сказал: „В России надо жить долго!“ А зачем? А как?» — это, конечно, и вовсе гениальный ход. Так и кажется, что толпа известных писателей начала говорить хором (будто статисты-солдаты за сценой, что бормотали: «О чём говорить, когда нечего говорить»), повторяя «Писатель в России должен жить долго», будто заклятие, будто вера в то, что не застрелят, что сам нужен кому-то будешь спустя много лет слюнявым бессмысленным старикашкой.