Дорога на Астапово [путевой роман]

— Занявшись, примечательно, что безрезультатно и безуспешно, «Романом эпохи Петра», где Поляна, как и в прежних романах, была призвана стать модулем, Толстой с трудом докопался до конца бунташного столетия, не ведая ни черни черниговских княжеств, ни резни эрзи рязанских, не чуя даже близости Волконы в устье соименной речушки, где «родина Волконских, а значит, и Толстых».

Я в очередной раз подивился его мудрости.

Через час пути мы осознали себя на высоком холме в виду прекрасной долины.

Перед нами лежал город Одоев.

В старые времена в городе стояла пивоварня и солодовенный завод.

Более ничего не коптило воздух города Одоева, лишь плыли по Упе из Калуги маленькие баржи с пилёным лесом, а обратно везли пеньку. Ох, пенька — как я любил это слово: пенька-пенка-енька.

Никакой пеньки я в своей жизни не видал, путал с пенковыми трубками из морских романов, но само слово меня завораживало. Пе́ньку, пеньку́ должны везти куда-то, за лес и сало, к англичанам, в обмен на красоту ногтей.

И вот уже и возы с пенькой, и баржи с пенькой отсюда двигались по всему миру. А тут они плыли по полноводной Упе, где плескалась стерлядь, таращились судаки, бултыхались лещи и подлещики, ходили кругами голавли, не считая мелкой сволочи, коей считали щуку и плотву.

И на горизонте стояло, запутавшееся в одоевской географии, войско князя Ягайло, не поспевшее к Куликовской битве.

Я сам стоял на холме перед Одоевом, будто Наполеон, воображая обилие прошлых времён и молочные реки с кисельными берегами.

Спутники мои опять обсуждали что-то своё — я слышал слова «узорочье» и «маятник Дона».

Дон в нашем путешествии был особым экспедиционным наблюдением. Пересечение этой реки особенно важным казалось Архитектору: кто бы и как бы ни достигал этой великой реки, кто бы ни двигался вдоль или поперёк, каждый раз для него это было знаком… нет, знамением.

Мы понемногу просыпались к путевой жизни, приноравливались к дороге. Мимоходом я обнаружил продолжение сумеречной крапивенской темы — Одоевский районный суд находился на улице Толстого. Однако не он, слава богу, заинтересовал меня.

Филимоновская игрушка стадами паслась в местном музее. Коровы и лошади, козы и медведи, отчего-то черепахи жили на столах и подоконниках. Бабы в красных платьях и мужики с топорами пестрели повсюду и увеличивали население города вдвое.

Свистнуло время в глиняный свисток, да и всё провалилось куда-то.

Не поймёшь, что нужно сохранять.

Рядом, чуть дальше по дороге, был поворот к селу Николо-Жупань. В этой Жупани стояла заброшенная усадьба, прошедшая весь скорбный путь русских усадеб: от Дома отдыха к детскому дому, а потом и вовсе к разорению. Встреченный селянин, впрочем, говорил, что скоро дом отдадут наследнице генерала Мирковича, какой-то героической женщине. Я мысленно помолился за успех отчаянного мероприятия и остался наедине с думой о том, что ничего нельзя вернуть. Как и в начале нашего путешествия, я шуршал листвой вокруг заброшенного дома на берегу реки и не верил в благополучный исход для своего отечества.

Дом отдыха здешний был не просто домом отдыха. Это был Дом творчества писателей, которых там перебывало немало. Некоторые писатели даже переругались, и Пастернаку, к примеру, пеняли за то, что он «и 5 членов его семьи провели 222 дня в Доме отдыха в Одоеве»[64], меж тем как многие члены Союза стоят в очереди и никуда не едут. Пастернак жил тут накануне и во время Съезда писателей, жизнь была сложна, судьба преломлялась, и это видно по старым групповым снимкам. Там, на старой бумаге, в помарках и чертах серебряной эмульсии возникают между фигурами вихри и разряды.

И об этом времени понятно мало, меньше, пожалуй, чем понимал тот ревизор Литфонда, что старательно выводил красивое число 222 в тексте своей ревизской сказки.

Но кроме Пастернака жили там вполне потускневшие Серафимович и Тренёв. Павленко, наверняка там бывал Павленко… Пока мы бродили вокруг заколоченной усадьбы и примеривались, как бы нам спуститься по крутому берегу к Упе, Архитектор спросил меня, как я борюсь с расплодившимися в доме книгами.

Это действительно был хороший вопрос: что имеет смысл сохранять, а что вынести в подъезд, к почтовым ящикам. А потом перетащить на улицу, к ящикам мусорным.

И вот оказывается, что хорошие (многие хорошие) книги сохранять не надо: они есть в сети, и проще скачать, перечитать нужный или приятный фрагмент и закрыть файл. А нужны те книги, что очевидно в сети не будут. Странные политические раритеты, книги с пометками. Или неочевидный графоман (очевидного графомана всё равно выложат). А вот кто выложит Павленко, кто будет час за часом сканировать и проверять ошибки сканирования какого-нибудь романа Павленко?

Никто не будет.

Или советские поэты, что никогда не будут оцифрованы, потому что они умерли и умерли их родственники, а их писательские организации, состоящие из бодрых и крепких стариков, вдруг снялись с насиженных мест и растворились в утреннем тумане, как жители загадочных городов, покинутых американскими индейцами.