Дорога на Астапово [путевой роман]

Нет ничего более патриотичного, чем любовь к русской дороге, и нет ничего более перевранного, чем обиходные цитаты. Я, впрочем, об этом говорил.

Дорога была ухабистой, и нам всем пришлось замолчать.

Мы свернули с того пути, что вёл вдоль железнодорожного полотна, и поехали кругом.

Тут дело было вот в чём: дороги вовсе не было, начиналась обыкновенная русская грязь. Да и железная дорога стала другой: Толстой мог ещё путешествовать по ней пассажиром, а вот мы — уже нет.

Хитрым окольным путём мы въехали в Козельск.

Козельск-то место странное, и Архитектор, когда мы остановились у моста, тут же сказал:

— Козельск выстроен как пункт, представительствующий от высокого берега на низком.

Я, глядя на купола, сочувственно закивал.

У меня с Оптиной пустынью были очень странные духовные отношения. Пока мои спутники ловили геомагнитную волну, взмахивали руками и общались на своём удивительном языке, я пытался разобраться в своих мыслях.

Если принять существование церковного обкомовского стиля, то Оптина была построена в обкомовском стиле XIX века, в этом несколько стандартном классицизме. Архитектору было там неуютно, Директору Музея скучновато, а мне только любопытно.

Я всегда воспринимал это место как особую площадку Церкви для общения с православными читающими людьми.

Но веселее всего была история про актера Яншина, спасшего один из колоколов закрытой Оптиной пустыни под сценой Художественного театра. Говорили, что колокол привезли туда якобы для реквизита, но, как бы то ни было, он совершил путешествие в Москву и наконец вернулся в Оптину — как настоящий путешественник.

А колокола в нашем отечестве путешествуют не так редко, и часто — не по своей воле: кого сошлют в Сибирь, кому повыдирают языки, а кому рвут корону, как ноздри. А уж новгородский колокол, что отправили в Москву на позорище, говорят, и вовсе был крут. Только его довезли до границы новгородской земли, так он нашёл горку, вывалился из телеги и, набрав быстроты, самоубился об камни в низине, напоследок крикнув: «Воля!»

Так что уж если колокол вернулся на своё место, то это что-нибудь да значит.

Мы вошли в угрюмоватое место — Дом паломника. Стояли на крыльце все хромые и увечные, курить было нельзя, а в комнате, где мы улеглись, оказалось сыро и промозгло.

Я относился к этому неудобству философски: во-первых, в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А во-вторых, как говорил один многолетний сиделец, русскому писателю всё полезно.

А Оптина пустынь, что лежала рядом, была местом литературным.

Что хорошо в русской литературе, так это то, что она несколько веков замещала русскую философию, русскую общественную мысль и русскую историю. Думаете, не по Акунину будут учить русско-турецкие войны? Нет, по Акунину! Не поможет никакой список ошибок в его книгах, составленный историками. И здравый смысл не поможет, и опыт Толстого с Бородинским сражением, а также прочие описания траектории дубины народной войны.

И вот, слушая истории про писателей, ты вдруг останавливаешься, зачарованный, потому что перед тобой открываются новые ворота. Ты стоишь бараном перед ними, а на самом деле это ворота Расёмон.

Одна из историй, случившаяся с Гоголем, разворачивалась именно тут, и даже известна её точная дата. В 1851 году Гоголь выехал из Москвы на юг, сначала на свадьбу сестры, а затем собираясь провести в Крыму зиму. Но поворотил в Оптину и вернулся обратно.

24 сентября Гоголь говорил со старцем Макарием и спрашивал, куда ему ехать, потом они писали друг другу записки, и, наконец, поколебавшись, Гоголь уехал обратно. Мне-то со стороны всё это казалось форменным безумием — ехать или не ехать, а может, всё-таки ехать, или всё же не ехать — я бы на месте Макария погнал остроносого приставалу в тычки. Но я, слава богу, не святой старец. Оптина была местом общения с людьми, что влияли на русское общество, и с этими людьми тоже нужно было считаться. Гоголь, как и многие писатели, ездил в Оптину не единожды, и говорили, будто на самом деле вовсе не крымское направление брал он тогда, а направление к скиту и послушнической жизни.