Дорога на Астапово [путевой роман]

Делалось что-то не то, и это Толстой понимал. Он писал в письме: «Думал: удаление в общину, образование общины, поддержание её в чистоте — всё это грех — ошибка. Нельзя очиститься одному или одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть величайшая нечистота, вроде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это всё равно, как чистить или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать, тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере, не уйдёт из середины, если попал туда»[75].

Но, разогнавшись, Фаэтонова колесница катилась, не поддаваясь управлению, и остановить её было невозможно.

Всё было не так. Толстой постоянно воевал с оковами государства, церкви, общественного мнения, когда они мешали свободе выбора, и видел, может быть с ужасом, как его вера, превратившаяся в учение, тоже костенеет.

Любая религия, любое вероучение, завоёвывая вначале бескорыстных приверженцев, затем обрастает аппаратом власти, а значит, и способами удержания власти.

Так, вослед христианской крови на песке римских цирков всегда пылают костры и христиане лихо жгут или режут тех, кто поёт по-французски те же псалмы, что другие поют по-латыни. Процесс этого превращения бесконечен, чуть только возникала утопия (а утопии с ходом истории плодятся постоянно), за ней шли вооружённые люди, чтобы на штыках принести эту утопию народам.

Задымил Освенцим. Опутался колючей проволокой каждый второй советский забор.

Чеканный, в брызгах крови шаг утопии слышен до сих пор — в колыхании размножающихся сект, в движении их по миру.

В своей автобиографической книге Олеша писал: «Я думаю сейчас о Льве Толстом. Он постоянно размышлял о смерти. Теперь вспомним, в чём выразилась для него смерть. Он заболел воспалением лёгких, и, когда на другой или на третий день ему стало плохо, он начал дышать громко, страшно, на весь дом. Это так называемое чейн-стоксово дыхание, то есть симптом смерти при парализующемся центре дыхания, названный так по имени двух описавших его врачей — Чейна и Стокса. При этом симптоме Лев Толстой умер»[76].

Когда умирал Сталин, по радио передавали бюллетени о его здоровье, а вернее, нездоровье. Многие не понимали этих слов — «чейн-стокс», но их понимали родственники «врачей-убийц» и с замирающим сердцем вглядывались в чёрные тарелки кухонных радиоточек.

Кажется, что я отвлекаюсь от Толстого. Вовсе нет: учение Толстого, его путь к счастью не был реализован. За ним не встала государственная машина, репрессивный аппарат — такие, какие встали в своё время за церковью. Такие, какие стояли за спиной умирающего сухорукого старика с парализованным центром дыхания.

Утопия в жизни — всегда тоталитарна, она принудительна. Чистота её отнюдь не дамская и не крестьянская, это чистота плаца и дорожки между бараками. В этом смысле Толстому повезло. Учение осталось утренней забавой помещика. Толстовцы остались мучениками и не переродились в правящую партию.

Раскачиваясь в жестяном коробе, подпрыгивая на ухабах, мы с Краеведом толковали об отлучении Толстого, которое было не отлучением, а каким-то загадочным соглашением.

24 февраля 1901 года в № 8 «Церковных ведомостей» было опубликовано Определение Святейшего Синода об отлучении Толстого от церкви. В нём говорилось: «Граф Толстой в прельщении гордого ума своего восстал на Господа и на Христа его», «отрекся от церкви православной», «посвятил свою литературную деятельность на распространение в народе учений, противных Христу и церкви», «он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви — отвергает личного живого Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и восставшего из мёртвых, отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа…»

Далее Синод перечислял другие грехи Толстого: отрицает девство Богородицы, не признаёт загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства церкви, ругается над священными предметами веры православной, глумится над величайшим из таинств — святой Евхаристией.

На первой неделе Великого поста во всех церквах Российской империи торжественно предавали церковному проклятию всех отступников.