Дорога на Астапово [путевой роман]

И пишет о том месте, что стало Дагестаном, хотя в его повести есть и чеченцы. Но хуже нет спекуляции на классике, когда говорят, как оно, дескать, похоже. И когда снова начинают убивать, то все участники ищут похожих сюжетов.

Хаджи-Мурат не раз и не два переходил от одних к другим. Русские дали ему чин прапорщика милиции. Потом он был обвинён в измене и арестован. Бежал и присоединился к Шамилю. Русские были вытеснены из Аварии в 1843-м, и этому способствовал именно Хаджи-Мурат, но при этом он всегда оставлял себе возможность манёвра.

«Обладая личной отвагой и энергией, он в совершенстве овладел искусством войны в горах и стал одним из главных военных предводителей горцев в борьбе против царских колонизаторов» — вот как писали о нём.

Череда кровавых междоусобиц была связана не только с русским присутствием. Это была страшная потасовка. После неё и произошла описываемая Толстым история.

Уже семь лет как не было в живых Хаджи-Мурата, когда «25 августа 1859 русские войска при содействии горцев Дагестана штурмом овладели Гунибом — последним оплотом Шамиля, а сам он был взят в плен. Разгром реакционного мюридизма, задержавшего на несколько десятилетий развитие Дагестана, и ликвидация новой угрозы порабощения Дагестана феодальной отсталой Турцией способствовали развитию производительных сил страны, ускорили разложение патриархально-феодальных порядков, втянули Дагестан в новые, более высокие социально-экономические отношения».

Шамиля отвезли в Петербург, он жил в Калуге, где мы только что были, и там испытывал на себе пристальный интерес местных дам. Через десять лет он умер на свободе, после паломничества в Мекку.

Поколения историков писали о тех событиях, время от времени меняя оценки, чередуя цитаты в разном порядке, но за убитым давным-давно человеком стояли буквы, сложившиеся в слова, строчки и страницы Толстого.

Именно в связке с Толстым продолжалась жизнь Хаджи-Мурата. Он стал известнее, а значит, главнее тех, кто его убил, и тех, кого убил сам.

— Сколько душ загубил, проклятый; теперь, поди, как его ублаготворять будут, — говорят придуманные Толстым солдаты. Они говорят об этом, и нет сомнений, что так говорили и они, и другие солдаты о множестве других разбойников, с которыми дружились их начальники.

Повесть Толстого была, как теперь говорят, полудокументальна. Говорили также, что она приукрашивает Хаджи-Мурата. Это неверно.

Если внимательно читать повесть, то понятно, что он не менее жесток, чем те солдаты, что говорят о нём. Он — разбойник, и на нём не только орден Шамиля, круглая бляха с арабскими письменами, но кровь тех людей, которых он мучил, не задумываясь о собственной жестокости.

«Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьёй в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашёл свою саклю разрушенной: крыша была продавлена, и дверь и столбы галерейки были сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезён мёртвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей её старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном, и царапала себе в кровь лицо и, не переставая, выла. Садо с киркой и лопатой ушёл с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся со своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишнёвые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчёлами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены ещё два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать с него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал её.

Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали своё положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями всё с таким трудом заведённое и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им. Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного»[145].