Дорога на Астапово [путевой роман]

Другой уехал навсегда, третий нажил состояние — всё это судьбы, в которых ты странным и незначительным образом принял участие.

Семья — это совсем иное, там исторический опыт сам лезет в руки.

Вот опыт брата моего деда, что, недоучившись на математическом, пошёл бомбить с аэропланов кайзера, а потом, натурально, прибился к белым. Пытался переквалифицироваться в управдомы, но пять языков, из них два мёртвых, накладывают на человека свою печать; его ждала судьба, сватанная для Канта, — три года в Соловках, ссылка.

Во время войны вспомнили, что он знает пять языков, и он стал военным переводчиком. За это ему разрешили вернуться домой. Однако он покачал головой и уехал в свой ссыльный Череповец по-прежнему фотографировать жителей «с уголком» и «без уголка».

Его сестра не оставила писем, а её дневники ушли в пепел перед смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я стал учить чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Но там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в знак отличия. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.

Судьбы переплетены прихотливо, она вышла замуж за сына знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь.

Его расстреляли в Гражданскую войну на 207-й версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и как минимум две поэмы, мне одна радость — спать под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы и достались мне как выморочное имущество.

А её муж, что носил в петлицах несколько ромбов, умер в 1936-м. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.

Люди в родне были разные и интересные. Всё это: портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений — я потом нашёл, как какую-то джуманджу. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.

Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература.

Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля.

Но один шпион пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно продал славянский шкаф на «Сотбис». Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.

Мемуаров никто из них не писал. Письма их суконны и унылы; позднее, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они вырождаются в открытки.

И о них помню один я.

Но знание моё нечётко и зыбко…

День валился в мёртвый сон, как убитый солдат.

Железо дороги 15 ноября Астапово — Раненбург — Лебедянь — Елец — Ясная Поляна

По линии действия катится паровоз чувств.

Сергей Эйзенштейн

История железной дороги — последнего транспорта Толстого. Паровоз как метафора русской истории. Прорыв сквозь границу Астапова. Паровозы уходят как динозавры

Поутру мы собрались в одном из номеров, и я стал глядеть на прекрасных девушек, что приехали к нам.

Это всегда оказывается лучшим видом за завтраком, бодрит и даёт заряд на весь долгий и утомительный день.

Выглянуло нежаркое, почти зимнее солнце, геометрия местности изменилась, и всё как-то повеселело вокруг.

Стало даже жарко. Теперь солнце било сквозь пыльные портьеры, и жизнь казалась лишённой какого-то тяжёлого гнета. Путешествие нас как бы отпускало, и я начинал верить, что после смерти Толстого ожидало некое светлое воскресение.

Мы пробили стену и въехали в тот город, до которого так и не доехал Толстой.

Ответить, как и почему Толстой бежал, невозможно: всё равно что-то остаётся недосказанным. И мы, разумеется, не смогли, поэтому я снова и снова вспоминал ту самую фразу из дневника вдовы, что спустя полгода приходит на могилу писателя и пишет потом: «Что случилось — непонятно, и навсегда будет непостижимо. Чудесный тёплый день…»[165]

А перед нами было уже то пространство, которое осталось навсегда недостижимым, — город Чаплыгин был свеж и весел. Я, правда, сразу же вспомнил о Циолковском и не без труда отогнал призрак глухого старца прочь.

Железная дорога — вот что спасает Россию.

На откосе Раненбурга-Чаплыгина мы сфотографировались. Перед нами лежала местность сказочной красоты с тонкими стрелами железнодорожных путей.

Кажется, если бы Толстой не покинул спасительную утробу вагона и доехал бы сюда, всё могло окончиться иначе.

Русская литература навек обручена с путешествием. Она связана с дорогой так же, как связана история России с её географической протяженностью. Одно определяет другое и это другое, в свою очередь, начинает определять первое.

Путь вечен, движение неостановимо.