Дорога на Элинор

В отличие от автора стихов, я понимал, что означали эти слова. Автор иногда не осознает, какой смысл будет обнаружен читателем в его тексте, рожденном интуицией. Как-то попалась мне на глаза статья израильского критика (или лучше сказать — критикессы? Противное слово…) Майи Каганской о множестве смыслов в булгаковском „Собачьем сердце“. Я готов был согласиться с каждой предложенной интерпретацией, но оставался при этом уверен, что ни о чем подобном Булгаков не думал, когда выстукивал на машинке (или он писал от руки?) свои тексты.

Мы выбираем себе женщину, религию, дорогу, но в то же время слепые законы природы, о которых мы, оказывается, по сути ровно ничего не знаем, выбирают нас для того, чтобы мы смогли сделать свой выбор. То, что мы с тобой встретились, означало на самом деле, что в формулировке нематериальной части закона всемирного тяготения существовала формальная константа, заставившая именно нас с тобой найти друг друга в бесконечномерном пространстве-времени и прилепиться друг к другу, как цепляется за землю выросшее на ней дерево. Нам повезло — наши скорости движения по жизни оказались меньше скорости убегания, иначе мы описали бы в тот вечер многомерную параболу и удалились друг от друга навечно — и возможно, вспоминали потом эту встречу со странной тоской, смысла которой не понимали бы, потому что ни я, ни, тем более, ты не знали в то время о существовании иных формулировок природных законов, кроме тех, которые были выучены в школе и, скорее всего, забыты в суете буден»…

* * *

Терехов отложил рукопись, пил мелкими глотками темный и ароматный чай, эта женщина заварила его, смешав несколько сортов, и Терехов мог даже угадать два из них — байховый индийский со слониками и английский «Earl gray». Было и еще что-то, придававшее чаю неуловимый привкус, который Терехов не мог определить, хотя почему-то хотелось. Определенности хотелось, даже в таком не важном вроде бы деле, как чаепитие.

Эта женщина сидела у журнального столика на низком пуховике, положив ногу на ногу, обеими руками сжала колено, едва заметно раскачивалась взад-вперед, и Терехову казалось, что комната плыла в «неосязаемую даль», началась легкая килевая качка, но скоро заштормит основательно, и тогда у него случится приступ морской болезни — плавать Терехов не умел, а путешествовать по морю не любил и сделал это с вредом для организма лишь раз в жизни, о чем предпочитал не вспоминать.

— Я прочитала это вчера, нашла в компьютере, это было легко, у файла мое имя, — говорила между тем Жанна Романовна, будто произносила вслух нерифмованные и даже не ритмические стихи. — Я многого не поняла, но все узнала.

— Не поняли — что? И что узнали?

— Об Эдике. О себе. О нас. О нас двоих и о нас, таких, какие мы на самом деле. О нас в мире и о мире в нас. В общем, обо всем.

— Извините, — произнес Терехов, допивая чай, — я не…

— Ничего, — улыбнулась эта женщина, — в вашем подсознании это еще не отложилось. Но работает.

— Что работает? — Терехов думал, что кричит, напрасно он кричал на женщину, нужно задавать ей прямые вопросы, а не выслушивать ничего не объясняющие речи.

— Скажите, — неожиданно спросила Синицына, — вы говорили о мужчине… как вы назвали… Пращур, да. Вы можете его описать? На кого он был похож, по-вашему?

— Коренастый, — начал описывать Терехов свои впечатления, — жилистый такой, лицо красноватое, будто от прилива крови, подбородок…