Дорога на эшафот

Апраксин выглядел, находясь в заключении, неважно. Увеличились и без того глубокие старческие морщины на щеках, постоянно слезились глаза то ли от плохого света, то ли от худого отопления в помещении, где он содержался. Но самое главное, как отметил Шувалов, у него начала подрагивать голова, чего тот сам явно не замечал, но время от времени подхватывал ее одной рукой, прижимая к плечу. Это был явный признак начавшейся тяжелой болезни, последствия которой непредсказуемы. Человек мог жить с этим несколько лет, даже не замечая или делая вид, что не придает этому значение, а мог прожить совсем недолго и скончаться неожиданно без видимых к тому причин. Вот и у Степана Федоровича начала развиваться болезнь от нервного перенапряжения после снятия его с поста главнокомандующего и заключения под стражу.

Александр Шувалов читал в каком-то трактате, что в европейских странах подобную болезнь называют «пляской святого Витта», но слышал, что она была распространена и в России. Он не знал, насколько она заразна, но на всякий случай инстинктивно отодвинулся на угол стола, что не укрылось от внимательного взгляда Апраксина.

– Я понимаю, батюшка Александр Петрович, служба у тебя строга… Не всякому человеку верить стоит. Но старым-то друзьям мог бы и честь оказать, разобраться во всем, как есть. Или мы с тобой за одним столом не сидели? Не одной государыне служим? Чего же ты от меня, как от чумного, отметаешься? Никто не видит, не слышит, о чем говорим. Не дело так себя вести…

Шувалову было жалко старика, и его бы воля, он тут же написал бы приказ о его освобождении, но там, в Петербурге, были люди, с которыми ему предстояло иметь дело и заниматься общими делами. Далеко не всем понравится, если Апраксин в скором времени объявится в Петербурге и, несомненно, будет принят императрицей, а чего он ей наговорит, то одному Богу известно. Как бы не повернулось все в обратную сторону. Слишком непроста была ситуация, чтобы вот так самостоятельно решать ее. Потому он решил продолжить разговор и выяснить как можно больше из того, что ему следовало знать.

– Да ладно тебе, Степан Федорович, – примирительно сказал он и постучал в дверь, чтобы открыли пошире окно и проветрили комнату, где они находились. – Мое дело, сам говоришь, службу служить, и коль повелела мне государыня узнать все, как есть, с тем и приехал. Я супротив тебя зла не держу, да и с чего ему, злу-то, взяться? Ну, опростоволосился малость, написал не то, что следует, и не тому, кому нужно. Вина не большая в том…

– Знаю я ваши вины, – огрызнулся Апраксин, отчего голова его еще сильнее затряслась и задрожала. – Дело на понюшку, а вы раздуете так, будто там воз был, а потом доказывай, что есть медок, да засечен в медок и добыть его оттудова никак невозможно.

– Итак, продолжим. Вы, Степан Федорович, лишь отвечали на послания наследницы и никаких ей обещаний о ходе воинских баталий не давали? – снова перешел на служебный тон Шувалов.

– Отвечал, не скрываю. Чего мне скрывать, когда со всей почтой и отправлял грамоты ее касательно. И она писала не тайком, а с фельдъегерской почтой. Все чин по чину…

Шувалов снова стукнул в дверь носком сапога, и в комнату заглянул молодой парень, одетый не по-военному, а в кафтан, образец которого был знаком далеко не каждому.

– Доставай прибор, записывать будешь, – приказал ему Шувалов.

– Эх, худы, видать, мои дела, коль в десятый раз показания брать решили, – сокрушенно заявил Апраксин. – Я думал, мне, как человеку заслуженному, на слово поверят, а вы бумажной волокитой занялись. Значит, не скоро выберусь из этого дела… Пошла писать губерния…

Шувалов ничего не возразил, а терпеливо задал все положенные вопросы, хотя такие же вопросы задавали и прежние следователи по делу Апраксина, и вряд ли он мог узнать что новое. Но так требовал регламент, чтобы людей такого ранга допрашивал сам начальник Тайной канцелярии, что ему и приходилось исполнять.

Вернувшись в Петербург, он составил сжатый отчет, где особо отметил, что из показаний Апраксина следовало, что в письмах, посылаемых ему наследницей, неоднократно передавались поклоны от канцлера Александра Петровича Бестужева-Рюмина. А уж выводы на этот счет пусть делают те, кто сие документы будет читать.

Так или иначе, но, имея немалый опыт службы при дворе и вникая в разные скользкого свойства дела, он хорошо понимал: над канцлером давно нависла черная туча недоброжелательства и бесконечно долго висеть она не могла. Гроза должна была начаться рано или поздно, как только лишняя капля переполнит насыщенный влагой воздух и он прольется безудержным ливнем, остановить который будет никому не по силам.

3

Понимал это и сам Бестужев, поскольку в последние дни чувствовал – крах его близок. И дело даже не в письмах строптивой женушки наследника к Апраксину, в которых, если разобраться, никакой крамолы нет, а сплошное бабье любопытство.