Дорога на Москву

Так вот, с историей у меня были своеобразные отношения. Я любил не саму науку историю, состоящую из огромного перечня больших и малых событий, а её толкование профанами, к которым, несомненно, принадлежали писатели. Я с удовольствием читал описания исторических событий Прусом, Яном или Дюма, не придавая особенного значения достоверности этих описаний. Вполне понятно, что история представлялась мне излишне романтизированной особой, похожей одновременно на Венеру, Клеопатру и царицу Савскую. Все они были как прекрасны, так и непостижимы. А главное, в каждой исторической персоне была загадка, которую хотелось разгадать.

Экзамен по истории принимали два преподавателя, молодой и не очень молодой.

– Ну, что у вас там? – устало спросил преподаватель постарше.

– Крымская война, – сказал я. – И Февральская революция.

– Давайте про войну, – распорядился он.

– Крымская война произошла в 1854–1856 годах… – бодро начал я.

– Каких-каких годах? – перебил меня второй экзаменатор.

– В тысяча восемьсот пятьдесят третьем, – поправился я.

В принципе Крымская война была мне знакома, особенно подвиги матроса Кошки. Я читал не только рассказы Льва Толстого, но и «Севастопольскую страду» Сергеева-Ценского, которая, конечно, была меньше «Великого Моурави», но не такая уж и маленькая. О подвигах Нахимова, Корнилова и Тотлебена я мог рассказывать долго. Однако развернуться мне не дали.

– Даты путает, – сказал молодой экзаменатор, беря в руки «зачётку». – «Четвёрка», и то с натяжкой.

– Он же филолог, – возразил его напарник. – Для филолога знания вполне приличные.

– В каком году произошла Февральская революция? – спросил молодой.

– В феврале семнадцатого, – пожал я плечами. – И не революция, а переворот. Революция была в октябре.

– Вот! – оживился не очень молодой экзаменатор. – Политически грамотный абитуриент, что для филолога даже странно. Я думаю, надо ставить «отлично».

– Да он в Крымской войне плавает! – порозовел от негодования молодой.

«Сам ты плаваешь, аспирант хренов, – подумал я. – О Великом Моурави, небось, и слова не сказал бы».

– А что нам говорил Николай Гаврилович? – посмотрел на него старший товарищ. – Кто будет виноват?

У меня в голове всё смешалось. «Кто виноват?» – это ведь роман Чернышевского. Я честно пытался его прочитать, но дальше сотой страницы дело не шло. Хотя сейчас, наверное, это не имело особенного значения.

Пауза угрожающе затягивалась.

– Хороший роман, – сказал я.

– Какой роман? – уставились на меня оба экзаменатора.

– Николая Гавриловича, – упавшим голосом сказал я.

Преподаватели расхохотались.

– Так и быть, «пятёрка», – расписался в «зачётке» аспирант. – Про Николая Гавриловича он хорошо сказал.

– Его все знают, – кивнул второй экзаменатор.

Уже на улице я вспомнил, что Голенчика тоже звали Николаем Гавриловичем.

– Я же говорил, что будет «пятёрка», – сказал отец, заглянув в «зачётку». – Коля слов на ветер не бросает.

«Коля так Коля, – подумал я. – Хотя о Крымской войне я мог им до вечера рассказывать. Может, и впрямь надо было на истфак поступать».

6

После третьего экзамена в общежитии стало просторнее.

– А где Лёха? – кивнул я на аккуратно застеленную кровать.

– Домой уехал, – буркнул, не отрываясь от учебника, Николай.

– «Двойка»? – не отставал я.

– По географии, – зевнул старшина. – А у тебя, небось, одни «пятёрки»?

– По сочинению «четыре».

– По сочинению?! – изумился Николай. – Ты что, писать не умеешь?

– Умею, – сказал я, – но не так, как надо.

– Это ещё хуже, – отложил книгу географ. – У меня как раз сочинение осталось.

– Если географию сдал, и сочинение напишешь, – сказал я. – У меня вот английский.

– Что, не ферштейн?

– Ферштейн-то ферштейн, – вздохнул я, – да язык больно противный.

– Иностранные все противные, даже чехословацкий, – согласился Николай.

Я хотел было сказать, что чехословацкого языка не существует, однако старшина меня опередил.

– И что ты такой тощий? – спросил он, оглядывая меня. – Был бы потолще, сходил бы вместо меня и сочинение накатал.

Я чуть не подавился хлебом.

– Шутю, – снова взял он в руки учебник. – Морды у нас разные.

«Не только морды», – подумал я.

На экзамене по английскому языку я с грехом пополам прочитал и перевёл предложенный текст.

Экзаменаторши, больше похожие на студенток, переглянулись.

Одна из них что-то спросила по-английски.

– Откуда вы приехали? – перевела её напарница.

– Фром Новогрудок, – гордо сказал я.

– Вот и расскажите о нём.

Я приободрился. Англичанка полгода заставляла нас учить текст о первой столице Великого княжества Литовского, и в конце концов его выучил не только я, но и Палкин, для которого английский язык ничем не отличался от китайского.

Я отбарабанил всё, что знал про Грэйт Лисьюэниэн принсипэлити. Не забыл и Адама Мицкевича.

– Молодец, – сказала экзаменаторша, говорившая со мной по-русски; она и с виду была симпатичная. – Поставим «пятёрку», чтобы прошёл по конкурсу.

Вторая экзаменаторша пожала плечами.

«Мымра», – подумал я.

Я вышел из аудитории и сразу наткнулся на Ленку.

– А у меня «пять»! – показала она мне язык.

– У всех «пять», – сказал я, оглядываясь по сторонам. – Игоря не видела?