Дорога на Порт-Артур

Да, похоже. В густой темени сырого холодного неба сначала появляется какой-то красный ком, потом он рассыпается на мелкие частицы, они вспыхивают яркими желтоватыми огнями и долго горят, освещая на километры окрест укутанные снегом траншеи, дороги, мосты, колонны фашистских машин и танков.

Это и есть цели для бомбардировщиков. Они «работают» почти всю ночь, но мы уже не слушаем гула рвущихся бомб, сон может свалить даже пехоту. Он сильнее.

Приходят разносчики пищи. Они будят нас задолго до рассвета. Над рисовой кашей в термосах клубится парок, чай горячий. Хлеб мягкий, свежей выпечки.

Не знаю, как в других родах войск, а в пехоте люди отсутствием аппетита не страдают. Однако на войне происходит смещение во времени. Можно пообедать в полночь, а позавтракать вечером. Когда доставят пищу — тогда и ешь.

Тельный первым в отделении управляется с завтраком.

— Теперь покурим всласть, — говорит он, — полежим еще малость и можем начинать войну.

НА КЕНИГСБЕРГ!

Лес позади нашей траншеи стонет жалобно и протяжно. Даже не стонет, а как бы плачет от боли, причиняемой ему осколками мин и снарядов, дымом, в котором, кажется, вот-вот задохнутся высоченные сосны, вздрагивающие от комля до макушки при каждом очередном разрыве тяжелого снаряда.

Да, у фашистов еще есть чем огрызнуться и «запереть ворота в свой собственный дом». Прошло, наверное, около получаса после занятия нами исходного рубежа для атаки, а гитлеровцы продолжают обстреливать наши траншеи, огневые позиции.

Лишь позже мы узнаем, что наше наступление в январе 1945 года явилось составной частью гигантского зимнего наступления Красной Армии, развернувшегося на советско-германском фронте от Балтики до отрогов Карпат, ударная группировка 1-го Украинского фронта уже двинулась с сандомирского плацдарма на Бреславль и что мы своим наступлением начинаем Восточно-Прусскую операцию.

Гитлеровцы, те, что продолжают осыпать нас снарядами и минами, тоже, очевидно, не знают этого и артиллерийской контрподготовкой стараются не выпустить нас из траншей и окопов.

Бейте, бейте, черт с вами! Мы знаем, что скоро начнется наша артиллерийская подготовка наступления. Она будет продолжаться сто пять минут или около этого, как сказал младший лейтенант Гусев, и артиллеристы вместе с минометчиками поквитаются с гитлеровцами. А пока надо терпеть.

Мы сидим в моей ячейке вдвоем с Арменом Манукяном. Я знаю, одному такие артналеты переносить довольно «грустно», особенно если ты новичок на фронте, и поэтому даже в нарушение приказа позвал Армена к себе.

Почему в нарушение? Да потому, что при сильных артобстрелах нужно каждому находиться в своей ячейке: в случае прямого попадания в нее будет убит или ранен только один человек.

Мы сидим с Арменом спина к спине, накрывшись плащ-палаткой, чтобы не сыпалась за ворот шинелей мерзлая земля. При каждом близком разрыве Армен вздрагивает, теснее прижимается ко мне. Ему страшно. Мне — тоже. А так как я — его командир, то не имею права это показывать.

Приподнимаю плащ-палатку, смотрю в небо. Его не видно. Плотный, липкий туман стелется над самой землей. В нем с трудом просматриваются сосны на опушке леса.

Опять вонь взрывчатки, грохот, сполохи взрывов в предрассветной мгле, опять качается земля под сиденьем кресла, на котором разместились мы с Арменом.

Но все это для меня, например, стало уже несколько привычным. Знаю, что разрыва того снаряда или мины, которые адресованы фрицами лично мне, все равно не услышу.

Слева, шагах в десяти от нас, должен находиться в своей ячейке Пирогов. За ним — Сивков. Когда гитлеровцы перестанут стрелять, нужно будет обойти все отделение и осмотреть позицию, убедиться, нет ли потерь. Хотя обойти позицию сейчас сложно, траншея, кроме наших ячеек для стрельбы, забита представителями всех родов войск.

— Армен!

— Я, товарищ командир.

— Терпи. Когда невмоготу будет, в рукав шинели зубами вцепись.

— Есть, товарищ командир.

Молодец Армен. Сидит и не порывается сбежать куда-то. У меня, к сожалению, была такая думка в первом бою.

Наконец-то открывают огонь наши. Тысячи орудий и минометов по чьему-то магическому слову одновременно изрыгают столько же снарядов и мин, и весь передний край обороны противника мгновенно окутывается огнем и дымом. Грохот, постепенно перерастающий в гул, все усиливается, в нем глохнет голос вражеских батарей, реже и реже рвутся «гостинцы» с той стороны, сосны за нашей позицией перестают вздрагивать, с них осыпаются последние сорванные взрывной волной иголки.

— Армен, — я вскакиваю с теплого сиденья, — ступай в свою ячейку, наблюдай за результатами нашей артподготовки. О всем замеченном докладывай мне!

Манукян уходит, а я отправляюсь вдоль траншеи проверять боевое состояние своего отделения. Пирогов на месте. Он сидит не в своей ячейке, а в ходе сообщения, ведущем к ней из траншеи. Сидит, подняв воротник полушубка (Пирогов один в отделении щеголяет в нем), и курит самокрутку, тупо уставившись взглядом в противоположную стенку хода сообщения.

— Ну как, Пирогов? — спрашиваю больше для порядка.