Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

Клавка порхала по избе, вечно ей находилось, что взять, что переложить, поправить какую–нибудь из бесчисленных, как в богатой татарской сакле, подушек.

Она смеялась, начинала и обрывала какие–то песни, румянилась и настойчиво спрашивала:

— Скажи не красна?

Иногда садилась вышивать. Вышивала она не узор, а странное: мохнатые цветы с глазами на лепестках, крутой нос лодки, птиц, и Гаврюха думал, что птицы эти похожи на нее.

И он понял то, о чем уже догадывался по суетливому ее веселью, по мельтешащему изобилию мелкой, дорогой, открыто, на виду, накиданной пестроты.

— Скучно тебе? — спросил он.

— Нет, — ответила опа, вздернув брови. — Когда скучать!

Он рассказал ей, как нечаянное приходит к людям, — сказку об отце, который, помирая, завещал сыну повеситься, и сын послушпо повесился, как велел отец, а доска отвалилась, оттуда, где был крюк, выпал мешок с золотом.

Она только передернула плечамп.

В ее одипокой жизни была привязанность — семилетний рыбацкий мальчик Федька, соседский приемыш–сиротка. Она кормила его медовыми пышками и пирогами с рыбой, сама зашивала рубаху, подарила сапожки.

Теперь она стала ждать Ильипа, нетерпеливо изогнув брови.

Однажды утром посередке рассказа о том, что ей снилось, она вдруг всхлипнула:

— Жалобный ты… Сирота тоже… без матери.

И она пригнула к себе его голову, отрывисто поцеловала и начала почесывать за ушами, будто котенку.

— Все вы тут сироты.

Так казалось ей, потому что она вспомнила о ямщичьей избе в лощине, о родительском доме и горько пожалела о матери, с которой за все время своего девичества вряд ли сказала больше сотни слов.

9

Впрочем, дома сидеть Клавдия не любила. Гаврила часто натыкался на запертую дверь. Присаживался перед порогом.

— А ты, дядя, иди себе, — кричал ему Федька. — Тетя, как побегла, велела сказать: ты иди себе.

Он напрасно искал ее по деревне, спускался к реке.

Когда после он допытывался у Клавдии, где была, она сдвигала брови к переносице.

— На горе рыбок кормила. Где была, там нет.

И добавляла:

— А где буду…

Но, не досказав, начинала мурлыкать себе под нос. Потом говорила:

— Чего меня ждать? Хочу — жду сама. Не люблю, когда ждапьем своим вяжут.

Но тут же смягчалась.

— Да вот же я, видишь, никуда не делась. Ну видишь?

Покружившись по избе, заканчивала:

— А где буду, там и сама еще не бывала, и тебе в тот теремок мой ход заказан!

Ильин и не пытался складывать воедино эти ее речи. Просто садился и глядел, как она переделывала сотню своих бездельных дел.

Однажды, хлопоча над чем–то, изломав бровь, не глядя на Ильина, Клавдия кинула:

— Пойдем к ворожею.

Он не понял:

— К кому?

— К ворожею. Подвижник тут… святой человек.

— Подвижник аль ворожей? Ты одно что–нибудь, — сказал он хмуро.

— Пойдем! — повторила она.

— Судьбу мою пытать мне не к чему. Не спросись нас, она свое делает. А с моей твою и вовсе нечего плести. Ты вон какая — нынче вижу тебя, завтра улетела птичка.

— Ну, колись иголками… сирота! — сказала Клавдия с вызовом. И вдруг стала просить: — Гаврюша… Спрашивал ты, где бываю, — молчала; сама скажу: у него бывала. Всю жизнь мою… всю как есть он мне рассказал… И про тебя… Не говорила я и намека не давала, а он: откудова ты и про казачка того, что песни петь тебя учил…

— Ванятку Реброва? И думать не велю себе про него, а все думаю, не забуду его…

— И про то, как ваш Тимофеич тебя чтит…

— Сколько у него таких, как я!

— Вот–вот! Его слова. Все видит, скрытого для него нет. А ровно играет со мной, испытывает. Говорит, говорит… Страшно, а все бы слушала. Вдруг глянет так грозно в душу: «А ну скажи, сколько Ильиных у него?» Что скажу? Молчу. Сам ведь все знает. Испытывает. Ласков ои был ко мне, а посуровел, построжал. Ничего не прощает. Туман, говорит, округ головы твоей. Пойдем со мной, пойдем к нему, Гаврёк–рёк–рёк!

Она придумывала ему ласковые имена, какими никто другой не называл его. Но сейчас это «рёк–рёк» царапнуло его, точно шип. Что он ей? Глухое и тоскливое раздражение росло в нем от жаркого шепота женщины. Он сказал:

— Бегай к нему, коли охота слушать, про что сама лучше знаешь. Меня–то чего припутываешь? Мою жизнь захотела узнать? Да я расскажу тебе. Мигни — расскажу.

Только ты по второму слову перебьешь. Тебе бы, птица, одни златые зерна клевать, не знаю, кто — мил человек — подсыпает их в клетку твою, да дверцу в клетке забыл затворить.

Клавдия с любопытством посмотрела на него, прикусив губу.

— И про Фросю бы рассказал?

— Фросю? Что ты? — Верх опять был за ней, она сбила его с толку. Кто и как тут на Волге проведал про то, что было когда–то, а как подумать, то и вовсе не было? — Ты не трогай… не касайся этого. С такими подвижниками–угадчиками знаешь, что делают?