Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

Они сидели на пригорке, среди урмана, подступавшего к городку. Она пришла, как всегда, внезапно, за ней — сенная девушка с кошелкой. На Руси бы дело неслыханное, а здесь, на Чусовой, еще нету, не выстроено, видно, для нее теремов.

Вначале шли розно, он поодаль, она болтала и смеялась с девушкой. Смело шла в глушь. Попадались по пути зола костров, обломанные ветки, будто кто–то ломился напролом. Крестьянские девушки и бабы, забредя с лукошком в этакую недобрую дебрь, не решались даже аукаться и уносили что есть мочи ноги.

Она не боялась…

— Ягод сбери, — приказала девушке, совсем молоденькой, явно было — преданной своей госпоже.

— Измараешься, — остерег Гаврила, когда она выбрала место сесть.

Не ответила, села. Спелая коса двойным венком лежала на ее голове. Ни серег, ни румян, ни белил. Гаврила видел, как ровно опускалась и поднималась ее пышпая грудь. Красота лица ее казалась ему неправдоподобной. Высока была почти по–мужски; и это изобилие тела непонятной женщины также подавляло его.

— Против неба на земле, — еще раз протянула она. — И про наши места, про Камень, тоже ведь только от тебя, от гулевой головы, и слышу. От своих, выходит, не от кого.

Точно и не говорила сама о реках–морях, о шатре Кучума, о златых верхах, до которых не досягнет птица!

— Дурье! — осудила она и тут же похвалила: — А про горушку–облак, про самоцвет с полымем и дымом — хорошо ты… А еще?

Так всегда бывало. Усевшись, велела: «Слушаю, начинай». Слушала внимательно, ей он рассказывал и такое, чего не умел рассказать товарищам. Когда заканчивал, ненасытно требовала: «А еще?» Но вдруг перебивала своим, неожиданным. Говорила складно, но всегда будто пробуя, примеряя — для чего–то впредь, — как оно получается. Сидела рядом, а уже словно неведомо где; и он с болью и обидой ощущал, что должен все время приманивать ее былью и сказкой и еще тешить чем–то ему непонятным, чтоб не ускользнула вовсе.

Вдруг вспомнила о Семене Аникиевиче (Гаврила и не думал спрашивать):

— Дядя что? К дяде зелен змей повадился. Гроб завтра, а ему в мыслях только одно: зелен змей. С утра пьяп, а вечером и руки поднять не может — лоб перекрестить. Никите Григорьевичу прямо мерзит это. Знал бы ты, како–ой он — Никита Григорьевич! — опять протянула она задумчиво. — Один он и есть. Один на всю Пермь. Нету других таких… А Максим Яковлевичу я и дорогу бы рада заказать на ту, дядину половину.

И тут мысли ее снова перескочили:

— А он мне, Максим, всё утешения. «Савушка…» — говорит. Выдумал, будто я царица Савская, про которую у попов в Библии писано, что с Соломоном–царем она; так и зовет Савушка. А то еще кликнет: «Радуница!» Знаешь, это когда русалок, мертвых душ поминают. Выдумщик… «Савушка, говорит, не скучай, вот погодь, болярин князь–воевода приедет, как свою епархию… воеводство то есть, объехать решится, забава тебе будет. Али мы к нему в Чердынь». Али что… Жди да погодь. Утешенья… Обещает: «Да я тебя, жар–птица, и на Москву свезу». Как во сне это — попасть в Москву…

— А я тебе на что? — с нежданной злостью сказал Гаврила. — На что тебе? Любопытствуешь? Тоже забава?

Чуть дрогнули, как бы удивленно, ее извитые ресницы.

— Вот ты как… Тогда, в верхней горнице, и не приметила тебя. Приметила только, что уставился какой–то… Прямо как крапивой ожег, без стесненья, без вежества всякого… Ты то есть. А теперь… Гляди, гляди, Гаврюша. Сколь хочешь, гляди. Сама дивуюсь: отчего стало так между нами? И не слышу в себе ответа. Как услышу — беспременно тебе перескажу. Мало тебе? Все мало? А что псарям меня отдадут, если дознает кто, кок мы с тобой сидим тут, — мало тебе?

— Что ты? Кто отдаст тебя? Красоту такую…

Она неприметно, мимолетно улыбнулась. И вдруг заспорила с тем, чего вовсе и не было в словах Гаврилы.

— Дикие вы, страшные, говоришь? А пущай дикие, пущай страшные. Не видала таких… как ваши, как ты… Ну и смотрю. Будет с тебя и такой причины! Да какой ты дикий? Прикажу: «Влезь на дерево, гнездо разори, птенцам головки скрути — хочу», — ведь влезешь? Вот… Да постой, ты и сам признавался, — по какой–то своей, ей одной ведомой ниточке разговора опять изворотливо вильнула она, — признавался ты: пред тобой я — нужна тебе; а нету меня — и не вспомнишь даже.

Поднялась, малое время ее вышло, кликнула девушку, оправила платье, — из–под подола мелькнула над низким сапожком, надетым по–простому, на босу ногу, молочно–белая икра с черными волосками на ней.

15

Легкой синью на небе возникли горы.

Воздух двигался и переливался вдали.

Вот уже в прозрачности погожего осеннего полудня видно, как зеленая пена взбегает по склонам и, словно разбившись о каменные гряды, отпрядывает обратно.

Казаки выступили. На тесном кругу шумел Кольцо и добился–таки своего. На стругах проплыли Чусовую и повернули в Сылву. Тут кончались строгановские владения и начинались «озерки лешие, леса дикие».

Плыли не спеша, с частыми привалами. У реки появились городки зырян и вогулов. С одного из привалов выслали отряд. Он воротился через малое время.