Дорога на Тмутаракань

Уйди Богумил немногим позднее, он бы лицом к лицу столкнулся с еще одним путником, решившим просить места на этом постоялом дворе. Пока мальчик вел Богумила несложными переходами, а внесшая смятение в душу паломника служанка хлопотала на кухне, лекарь Миронег коротко переговорил с хозяином на предмет обмена пары монет на крышу над головой и соломенную подстилку под спиной.

Хозяин и лекарь разошлись, довольные друг другом, и Миронег вселился в такое же, как и у Богумила, подобие кельи, но расположенное по другую сторону длинного коридора, кольцом опоясавшего второй этаж постоялого двора.

Богумил проснулся от тихого ритмичного стука. Рука болгарина привычно метнулась к рукояти положенного у изголовья короткого меча. Осторожность не помешает, хотя ночным грабителям вряд ли пришла бы в голову мысль известить о себе стуком в дверь.

Двести лет назад киевский князь Святослав, заливший кровью болгарские земли не меньше, чем басилевс Василий II Болгаробойца, да приготовят ему в аду горшие из мук, слал гонцов к своим противникам. «Иду на вы!» — гласили самонадеянные строки княжеских посланий. Но не вызов на поединок читался за скупыми фразами, а уверенность в силе и победе. Сдайся по-хорошему или подохни по-плохому — на выбор!

Нащупай во тьме дверной засов и получи от блеснувшей в свете луны стали дыру поперек горла. Получи агонию, когда тело твое будет вздрагивать в муках, разбрызгивая кровь по стенам, пока чужие руки перетряхивают комнату в поисках ценных вещей.

Богумил подумал о таком исходе.

И отворил засов, даже не спросив, кто беспокоит его в такой поздний час.

Спросишь — подскажешь нежданному визитеру, где стоишь, дашь возможность приготовиться к удару. Богумил прижался к стене, затаив дыхание.

После тьмы неяркое пятно света, порожденного восковой свечкой, слепило глаза.

— Где ты, путник?

Этот голос Богумил не мог спутать ни с каким иным.

Как нелеп был меч, удерживаемый вмиг вспотевшей ладонью.

— Я здесь.

Священник просил не покидать комнаты — Богумил и не собирался этого делать!

Миронег проснулся от предчувствия беды. Ладонь привычно метнулась к изголовью, пальцы охватили перевитую тонкой железной проволокой рукоять меча.

Постоялый двор спал. Из-за щелястой бревенчатой стены справа от двери доносился рокочущий, подобно морскому прибою, храп безвестного соседа Миронега. При таком сопровождении был совсем не слышен легкий скрип мягких подошв сапог хранильника.

От изложницы к двери.

Скрип, но иной. Отворилась дверь, и, стараясь ступать на носок, Миронег вышел в кольцевой коридор. Во внешней стене коридора еще при строительстве постоялого двора были прорублены небольшие оконца, через них тянуло ночной прохладой. Миронег, обувшийся, но оставшийся в неподпоясанной исподней рубахе, зябко поежился.

Нелепо было стоять вот так, полуодетым, но с мечом в руке, в коридоре, где подвешенный к стене у лестничного спуска светильник не столько разгонял, сколько, наоборот, сгущал темень.

Но ошибиться Миронег не мог.

Приученный сызмальства к творению не только добрых заговоров, но и черных заклятий, научившийся за многолетнюю лекарскую практику, что добро и зло суть едины, — спроси о том калеку, у которого отняли ногу, чтобы спасти жизнь! — познавший языческую мудрость, веками копившуюся ведунами, Миронег чувствовал зло.

Неосознанно.

Вставшими дыбом волосами на макушке.

Покалыванием в кончиках пальцев.

Миронег был как пес, завывший вдруг на луну.

Вот, кстати, и она заглянула сквозь небольшое окошко. Округлая. Присмотришься, сощурив глаза, — разглядишь на ней ухмыляющуюся по-скоморошьи рожу.

Лунный луч, бледно-голубой, как палец мертвеца, уткнулся в одну из дверей. Миронег невольно посмотрел в ту сторону и услышал.

Не шум, но шепот.

Плохой шепот. Нечеловеческий.

На древнем языке. Том самом, на котором Миронег не так давно у берега безымянной реки прочитал или даже прохрипел заклинание, ускорившее время и убившее половецкую погоню.

Для Миронега древний язык и зло были единым целым.

И хранильник, продолжая ступать больше на носок, крадучись пошел к преданной луной двери. Меч Миронег держал на излете, опущенным острием назад, чтобы в случае нежданного нападения сразу, на замахе, ударить кверху, вспарывая живот предполагаемого врага от паха до грудины.

Носком сапога Миронег попробовал дверь. Она неожиданно легко подалась, отойдя на палец вовнутрь, и хранильник, уже не церемонясь, толкнул сильнее.

Скрипнули протестующе давно не смазанные петли, и Миронег пардусом скользнул в комнату.

Меч змеей прошипел, рассекая прохладный ночной мрак, и уставился острием туда, где за металлической жаровней, усыпанной багровыми потрескивающими углями, на смятой кровати сплелись телами двое.

— Никогда не говори «никогда», — проговорил Миронег. — Вот и встретились сызнова, паломник!

Паломник Богумил сделал шаг навстречу греху, затем еще и еще. И грех шагнул навстречу, босой, простоволосый, в тонкой рубахе, облепившей искушение так, что добродетель смутилась и отступила. Грех держал в руке восковую свечу. Мерцающий огонек дрожал в глазах греха, как сердце в груди Богумила.

— Я... пришла...