Дорога на Тмутаракань

Среди грабивших город араб в потертом выцветшем халате был незаметен и, если так можно говорить о воре, скромен. Он проходил мимо вещей, разбросанных по пыльным улочкам, брошенных половцами, нагрузившимися добычей сверх меры. Конь Аль-Хазреда, послушно трусивший вслед за хозяином, не был отягощен раздувшимися седельными сумами, и несчастный вид скакуна объяснялся чем-то иным, нежели избыточный груз.

Араб шел, погруженный в себя. Он не знал, что и как его вело, да и не задумывался об этом. Ему было достаточно того, что ноги сами собой поворачивали на каких-то улочках, пропуская широкие проходы с богатыми домами, сулившими не только добычу, но и многочисленных конкурентов.

Араб шел к цели, несравнимо более ценной, чем жалкое золото или ткани, которые неминуемо сгниют. Чуть раньше, чуть позднее, но наверняка.

И араб вышел, куда хотел.

Ворота дома были выбиты и валялись во дворе, по которому в ужасе носились куры, считавшие в своей гордыне, что за ними-то и пришли враги. Хозяев не было, очевидно, они оказались достаточно благоразумны, чтобы вовремя бежать.

В доме не было и вещей, достойных внимания грабителя. Какая-то рухлядь, битые черепки, противно хрустящие под каблуками сапог Аль-Хазреда, расколотая деревянная чаша...

Что там, под ней?

Аль-Хазред откинул носком сапога обломки чаши, посмотрел на глинобитный пол, улыбнулся.

Нашел.

Нашел.

Улыбка на мертвом пожелтевшем лице была страшнее, чем ухмылка на черепе.

Ночью в Тмутаракани кипела чуждая для нормального человека жизнь.

Тяжелые каменные плиты, поставленные створками ворот отреставрированного святилища, еще хранили христианские символы, так как были выломаны из храма священника Чурилы. И сохранившиеся на кусках фресок лики святых с ужасом и презрением смотрели немигающими глазами на тянувшихся к языческим алтарям горожане, еще недавно бывших усердными прихожанами христианского дома молений.

Неверный свет факелов выхватывал из темноты застывшие лица мужчин и женщин, стариков и детей, шедших, затаив дыхание, к камням, где все время лилась кровь, не успевая застывать.

Человеческая кровь.

И никто не знал, чья грудь будет рассечена на алтаре в следующий миг. Отбросив на пол жертву, тут же выносимую молчаливыми служителями, один из жрецов устремлял покрасневшие от напряжения глаза на столпившееся перед ним человеческое стадо и окровавленной рукой указывал на нового избранника. И отец безропотно выпускал руку дочери, жена отшатывалась от мужа.

Трещали факелы, хрипела в последние мгновения жизни жертва.

Толпа молчала.

Их убивали — они терпели.

И над этой мерзостью возвышалась бесформенная статуя, доставшаяся Тмутаракани из далекого прошлого.

Статуя, внутри которой зарождалась жизнь, чуждая всему живому.

Что только не порождала Мать Земля...

9. Снова Тмутаракань.

Лето 1185 года

— Вы заметили, что в городе стало меньше людей?

Священник Чурила шел за Миронегом, неловко подволакивая ноги. Он не привык много ходить по неровной дороге, избалованный прохладной каменной гладью плит пола храма, ныне оскверненного возродившимися язычниками.

— Если так пойдет дальше, — Чурила говорил, не дожидаясь реакции Миронега, — то жители Тмутаракани перебьют друг друга...

— И что? — Хранильник остановился и посмотрел в глаза священнику. — Нам присущ страх смерти, и убийство для многих хорошее лекарство от собственных страхов.

— Вы не любите людей.

— Я?! Наверно... Любовь — чувство прекрасное, но... нелепое, что ли... Потеря разума, отсутствия способности к самооценке и восприятию любого человека в истинном свете. Я бы не смог излечить ту, кого люблю...

— А вы любили?