Дорога неровная

- Ну не расстраивайся, мать, тебе вредно, - погладил её тугой живот, ощутил толчок в руку. - Ого! Сердится! Ревнует к мамке! - и повторил. - Не серчай, мать, Андрюха - парень хороший, не обидит Анютку, да и она ему поблажки не даст, она у нас - девка строгая и умная.

- Да знаю, что умная, - всхлипнула Валентина, вытирая слезы, бежавшие по щекам, - но ведь я - старшая, уважать меня должна и не перечить! - голос её опять сердито зазвенел.

Егор вздохнул и снова принялся чинить валенок.

Анютка домой не вернулась. Но Валентина не беспокоилась: сестра после подобных ссор часто ночевала у своей подружки Машутки. А утром, запыхавшись, к ним прибежала мать Машутки.

- Ефимовна, не у вас ли моя девка?

- Дак ведь Анютка дома не ночевала, не у вас она рази? - удивилась Валентина. - Может, у них еще какая есть подружка? Моя-то брандахлыстка не докладыват, куда уходит.

- Ой, Ефимовна, да ведь наши девки - не разлей-вода, только и торчат друг у друга, нет у них никаких боле подружек, - развела Машуткина мать руками.

- Ой, лико-лико! - обеспокоилась Валентина. - Да где же они пропасть могут?

«Ой-оченьки! - мелькнула мысль. - Да не варнак ли этот, Андрюшка, увёз куда-либо Анютку?» - но тут же отвергла это предположение, так как в таком случае Машутка была бы третьей лишней. И обе женщины тут же помчались к Егору.

Ермолаев отпросился у начальника отделения и вместе с Машуткиной матерью отправился на розыски по всем знакомым, но подружек нигде не оказалось. И к ночи ничего не прояснилось: девчонки как в воду канули. Не нашлись подружки и на следующее утро.

Валентина с горя слегла. У нее пылала в жару голова и будто раскалывалась надвое от боли, глаза лихорадочно блестели, а ноги были холодные, словно их в ледяной воде держали.

И привиделось Валентине, будто она маленькая, отец держит её на руках и усмехается в усы, щекочет детское личико бородой. Потом подбросил высоко-высоко, и полетела Валентина к самым облакам, а внизу отец с матерью маленькие-маленькие, точно букашки.

- Лариса! - закричал отец. - Гля-ко, как доцка наша летит!

И вдруг Валентина рухнула вниз, прямо в ледяную реку. Ноги онемели, руки свело судорогой, захлебнулась Валентина плачем: «Не хочу тонуть! Спасите! Маменька, папенька, спасите, ради Христа!»

Неожиданно старушка появилась невесть откуда, маленькая, сухонькая, глаза ласковые, в одной руке Евангелие, в другой - клюшка точь-в-точь, как у покойной маменьки. Голос у неё ровный, тихий. И не старушка это, оказывается, а маменька: «Ой, доченька, ой, голубка ты моя ласковая, благослови тя Господи…» - и осенила крестом, сложенными в щепоть пальцами, а за её спиной в туманной дымке замаячила старуха Агалакова со вскинутым над головой двуперстием, а из глаз искры так и сыплются. «Чтоб тебе!» - слышен крик, и затихает вдали, потому что маменька вновь осенила крестом Валентину. «Изыди, Сатана, - махнула она рукой на мать Фёдора. - Моя вера правильней, не слушай её, дочушка, не слушай!»

И так спокойно стало Валентине, как в детстве. Голубой туман окутал голову, но блеснуло солнце, и увидела Валентина родные Юговцы. И себя увидела на убогом, засеянном рожью, поле. Ой-оченьки, до чего же спинушка болит, разламывается… Только рапрямилась-разогнулась, глядь, а на меже парень стоит, улыбается:

- Здорово, Валюха!

- Будьте и вы здоровы, Павел Трофимыч.

И всего-то несколько слов друг другу сказали, а матери уж в уши напели на селе соседки:

- Что-то, Лариса, Павлик Калинин возле твоей девки вертится, кабы чего не вышло…

Только Валентина, уставшая от жатвы, переступила порог отчего дома, а мать уже за косы дочь ухватила. После смерти отца мать настиг удар, еле из болезни выкарабкалась, но стала злой и сварливой. Вся тяжелая работа легла на плечи шестнадцатилетней дочери, а Лариса не в силах ей помочь, оттого и злилась на дочь, на весь белый свет и свои больные ноги, на жизнь свою вдовью. Вскоре второй удар свел в могилу и мать.

- Маменька! - рвётся из рук соседок Валентина. - Встань, помоги мне! - но не встает Лариса, и - бам, бам, бам! - как по сердцу стучит молоток, которым забивают гвозди в крышку последнего материнского пристанища. - Маменька! - тяжелая липкая темнота опрокинула Валентину наземь, опять она летит куда-то вниз головой. - А-а-а!!! - кричит страшно, разметывая одежды, которыми укутал её Егор, они казались каменными могильными плитами, давили на плечи, грудь, голова пухла от чудовищной боли.

- Господи, да уберите вы эти чепи, тя-а-жко-о! - молит Валентина кого-то и опять кричит. - Маменька! Павлушка! Анютка! Феденька, скоро приду к тебе!

Температура держалась стойко. Часто Валентина впадала в беспамятство и бредила, звала мать и отца, умоляла сестру простить её, вернуться домой. От болезни, беременности, постоянно выворачивающей наизнанку тошноты, Валентина таяла на глазах. Ермолаев привёл доктора, и тот сказал, что у Валентины тиф, и что больную надо изолировать от всех.

- А куда ее изолировать? - развел руками Егор. - У нас одна кровать, вот и спим: я с краю, мать в середине, а дочь у стены.