Дорога неровная

Ермолаев ходил бледный с темными впавшими глазницами от бессонных ночей и курил беспрестанно. Холостые милиционеры беззлобно подшучивали над ним, мол, и кого же это ты, приятель, законопатил жене, что разродиться не может. Женатые авторитетно заявляли, что ребенок «идет попой или поперек лежит». Но вскоре все притихли, старались поменьше быть в помещении, где, казалось, даже стены стонали от Валентининых криков.

Егор никогда не видел рожавших женщин, первая его дочь родилась без него, и сейчас, видя, как мучается Валентина, от острой жалости к ней и боязни, что не выдержит жена и умрет, он чуть не плакал, ругая себя за свою мужскую нетерпеливость, за свое желание иметь ребёнка. Где бы ни был Егор, он постоянно думал о жене, мучаясь, что не может ей помочь, и в ушах, даже если был в городском наряде, звенел крик: «Ой-оченьки, видно смертушка моя пришла, ой, умру я-а-а!..» И Егор молил всех чертей, ангелов, чтобы жена осталась жива.

Валентина панически боялась докторов и больниц, отказывалась ехать в родильное отделение, почему-то вбив себе в голову, что, войдя туда, она уже обратно не выйдет. Потому полностью доверилась Мироновне и её знакомой старухе-повитухе. Та поила роженицу травами, шептала заклинания, но ослабленная тифом Валентина никак не могла разродиться, потому что плод лежал, и в самом деле, неудобно, и его прежде надо было развернуть, а это было не под силу повитухе. И Егор не выдержал воплей жены, привёз акушера из городской больницы.

Валентина до того отупела от боли, что её даже не волновали крики Павлушки за дверями: «Мамочка, мама, почему ты плачешь?» Она равнодушно встретила седенького старичка в белом халате, апатично выполняла все его просьбы, думая лишь о том, что далеко бабка Авдотья, уж она-то наверняка бы помогла.

Старичок осмотрел роженицу, строго приказал старухам кипятить воду, а Егору велел уйти. Довёл его до двери и доверительно вполголоса посоветовал:

- Ну, батенька, молитесь что-ли, если умеете. Чем смогу, тем помогу. Случай тяжелый, да-с… Да и вообще, неизвестно, кто родится после тифа. Беременная женщина, пережившая тиф - случай уникальный… Да и вы, батенька, хороши: не могли меня раньше пригласить.

Ермолаев сидел у себя в отделении, зажав уши ладонями, на миг отняв их, чтобы закурить, поразился тишине: Валентина молчала. Умерла? Он сорвался с места, прогрохотал сапогами по лестнице, рванул дверь, сорвав крючок, протопал через кухню к двери, за которой лежала Валентина. Хотел войти туда, но на пороге возникла повитуха и решительно преградила ему путь:

- Куды прёшь в сапожищах? Грязищи-то наволок, ирод! Здесь тебе, поди-ка, не ваш милицейский околоток, - она зашипела гусыней и пошла на Ермолаева грудью.

- Неужто… - Ермолаев никак не мог вымолвить страшное слово. - Неужто… отошла?!!

- Да чего ты спужался? - заулыбалась старуха. - С сыночком тебя, Корнилыч!

Ермолаев топтался у дверей, удивленно прислушиваясь к растущему внутри чувству: он - отец… И вроде ничего вокруг не изменилось, что родился новый человек, а все-таки интересно: он - отец!

Повитуха, захлебываясь от восторга словами, подавив в себе знахарское самолюбие, говорила Егору:

- Ну, скажу я тебе: умелец дохтур-то, ежели не он, то не выжила бы Валентина. Как он ловко дитя-то вынул! Прямо мигом. Одно слово - ученый человек, могущий!

Как ни упрашивал повитуху Егор, она не пустила его к жене. Сказала, как отрубила:

- Доктур сказал, что можно занесть и… и… Ини… Тьфу ты, язык сломаешь, пока выговоришь… Ифекцию, заразу по-нашему! Все должно быть сте…ри…лильно!

Выгнув грудь колесом, переполненный гордостью, отправился Ермолаев наверх в отделение.

- Ну, как? - хором спросили милиционеры, увидев его.

- Сын! А как же иначе? Сын! - ответил самодовольно Ермолаев, забыв, что есть у него и дочка Варя. - Только сын!

- Ну, Корнилыч, с тебя магарыч!

- Это само собой, - согласно кивнул Егор. - После службы обязательно! - и он вытащил из заветной заначки деньги, послал самого молодого милиционера за четвертью водки в ближнюю монополию-магазин.

Вернулся Ермолаев домой сильно навеселе.

- Мироновна, спит жена?

- Спит, спит, - замахала старушка на него рукой, дескать, не шуми.

- Ты, Мироновна, не говори ей, что я выпимши. Валентина этого не любит, она у меня строгая женщина. Хоть сегодня и день хороший, прямо-таки счастливый для меня день, а всё равно не говори.

Мироновна, усмехаясь, смотрела на Егорово, чуточку глуповатое от выпитого вина, лицо.

- Знаешь, Мироновна, шибко я боялся, что помрет Валентина, уж так боялся, как в партизанах никогда не боялся. А теперь всё хорошо. Всё хорошо, Мироновна, дорогуша ты моя, покажи мне сыночка, а? - он умоляюще сложил перед грудью широкие жилистые ладони. - Ну, хоть одним глазком гляну, а?