Дорога перемен

Квартет – пианино, контрабас, тенор-саксофон и ударные – гордился своей всеядностью. Музыканты могли сыграть что угодно и в любом предложенном стиле, но, судя по восторгу, пылавшему в их глазах, даже не подозревали, насколько паршивым было их исполнение. Отсутствие проницательности у трех членов группы можно бы отнести на счет их неопытности, любительства или того и другого вместе, но сие оправдание не годилось для их лидера, игравшего на барабанах. Толстый, коренастый сорокалетний мужичок с сизым от густой щетины лицом, он уже лет двадцать ходил в профессионалах, хотя никогда не учился музыке. Тягу к искусству в нем пробудили и взлелеяли ранние записи и фильмы Джина Крупы[37], а счастливыми мгновеньями его юности были те, когда, подражая своему кумиру, он отбивал ритм сначала на телефонных справочниках и перевернутых сковородках, а затем уже на доподлинной ударной установке в благоухающем потом и мазями школьном спортзале. Одним июньским вечером оркестр смолк, сотни пар замерли, а старшеклассник Стив Ковик, мотая головой и перемалывая жвачку, исполнил крутое трехминутное соло, после которого на него всей тяжестью обрушился восторг публики. Но изумительная тарелочная россыпь, увенчавшая номер, стала вехой взлета и гибели его таланта. Больше никогда он не стучал так хорошо, никогда не воспламенял подобного восторга, но уже намертво уверовал в собственную грандиозность и непрестанный рост своего мастерства. Даже в забегаловке вроде «Хижины Вито» он держался с небрежным величием, читавшимся в том, как он поправил пюпитр, окинул взглядом расположение палочек, щеток и тарелок хай-хэт и, нахмурившись, попросил передвинуть прожектор, и в той показной снисходительности, с какой он исполнял начальные фокстроты или держал ритм на тыквах в латиноамериканских интерлюдиях, было видно, что он отбывает время и ждет момента, чтобы оторваться на старой доброй вещице Бенни Гудмена[38].

Лишь тогда, пару раз за час, он полностью отдавался своему делу: бухал в бас-барабан так, словно стремился всех оглушить, черт-те что вытворял на малом барабане и том-томе. Триумф неуместной виртуозности длился и длился, а взмокший и обессиленный маэстро был счастлив, как ребенок.

Завсегдатаями танцевальных вечеров были старшеклассники (конечно, музыка – полный отстой, зато вживую, чего не сыщешь на мили вокруг, и здесь обслуживают, не спрашивая, сколько тебе лет, а парковка большая и темная), а также местные кладовщики и подрядчики, сидевшие кучкой; последние беспрерывно хохотали и, обнимая жен, говорили, каким юным чувствуешь себя среди резвящейся молодежи. Бывали здесь и темные личности – парни в кожаных куртках и тяжелых башмаках; зацепив большие пальцы за карманы джинсов, они толклись в пропахшем мочой углу возле мужского туалета и пялились на девушек, которые, надменно сощурившись, беспрестанно шныряли в дамскую комнату поправить прическу. Каждый вечер сюда заглядывали одинокие, пожилые и явно бездомные типы, а также холостяки или несчастливые в браке мужья, которым было все равно, есть музыка или нет; они грустно напивались, уставившись в засиженное мухами кривое зеркало над грубо сколоченной стойкой.

Последние два года на танцевальных вечерах появлялась компания из четырех натужно веселых зрело-молодых людей, которые не принадлежали ни к одной из перечисленных групп, – Кэмпбеллы и Уилеры. Заведение обнаружил Фрэнк, когда однажды после стычки с женой искал, где бы напиться; как только они помирились, он привел ее сюда на танцы.

– Ребята, вы не бывали в «Хижине»? – спросил Фрэнк на заре их дружбы с Кэмпбеллами.

– Что ты, дорогой! Им не понравится, там ужасно, – сказала Эйприл.

Неуверенно улыбаясь, Кэмпбеллы переглянулись, готовые выразить отвращение, радость или другое чувство, какое больше угодит Уилерам.

– Почему это? – настаивал Фрэнк. – Готов спорить, им глянется. Ну да, кабак на любителя, – объяснил он. – Понимаете, этот гадюшник такой мерзкий, что почти симпатичный.

В летний сезон 1953 года компания побывала в «Хижине» только раз, оправдывая свой визит потешным отдыхом от более претенциозных развлечений, но уже следующим летом походы сюда превратились в дурную привычку; все четверо понимали, что это лишь один из показателей их деградации, и потому столь рьяно ухватились за идею «Лауреатов». В период репетиций «Окаменевшего леса» посещения «Хижины» резко сократились (по дороге домой выпить было можно в других, более тихих местах), а после горестного провала спектакля прекратились вовсе, ибо дальнейшие визиты означали бы признание своего морального поражения.

– Пошло оно все к черту! – сказал Фрэнк после очередной увядшей попытки завязать беседу в гостиной Кэмпбеллов. – Рванули в «Хижину»?