Дорога свободы

— Да, но на этот раз мы будем знать, как действовать. Мы начнем не спеша: сперва только организация — и ничего больше. Мы вступаем в Клан, мы даем средства на его содержание — да, джентльмены, из того немногого, что у нас осталось, мы даем на это средства. Пока оккупационная армия здесь, мы ничего не предпринимаем — то есть ничего такого, чему она может воспрепятствовать. Кое-что само навернется — какой-нибудь переполох, изнасилование белой женщины, наглая выходка со стороны негра, линчевание — такие случаи будут возникать и без нашего участия; и если они возникнут, Клан может выступить. Так сказать в порядке рекламы — таинственные белые фигуры в капюшонах, скачущие в ночной тьме; но только в порядке рекламы. Мы ждем, мы организуемся и ничего не делаем раньше времени. Наряду с этим те из нас, кому это по способностям, выступают на политическую арену — не как оппозиция, а как люди, желающие работать вместе со сторонниками реконструкции. Я сам намерен это сделать, но ко мне должны присоединиться и другие. Мы двигаемся шаг за шагом — и мы ждем...

— Сколько же времени мы ждем? — осведомился генерал.

Не знаю. Два-три года, а может быть, и пять. Мы ждем до тех пор, пока успех не будет нам обеспечен, пока упорядоченный Юг не станет важным вопросом национальной политики, пока федеральные войска не будут все, до последнего солдата, выведены отсюда. И пока мы ждем, мы не бездействуем. Мы страдаем — без истерик, нет, терпеливо и мужественно, и мы принимаем меры к тому, чтобы на Севере стало известно о наших страданиях. Мы не кричим без толку; мы лишь с достоинством заявляем, что с нами поступили несправедливо, — и, когда мы повторим это много раз, нам поверят. Мы приобретаем сочувствующих и сторонников на Севере, где есть тысячи людей, которые нам всегда завидовали — и предметом их зависти было то самое, против чего они боролись, — наши плантации, наши рабы, наша пышность, наш образ жизни; против такого чувства разве выстоит их ханжеская, лицемерная мораль! Да, и больше того: негра жалели, потому что он был раб, угнетенный; но что станется с этой жалостью, когда мы покажем, что он не угнетенный, а угнетатель, что черные дикари предают растерзанию все, что дорого, неприкосновенно и свято для порядочного мужчины и благородной женщины!

— Как они и делают, — негромко отозвался генерал.

— Очень хорошо. Мы приобретаем сторонников. Мы завязываем связи с северными капиталистами. Центр текстильной промышленности сейчас переместился из Англии в северные штаты; скоро им дозарезу нужен будет хлопок; мы им дадим, но недостаточно. А тем временем мы обхаживаем их, мы уговариваем их передвигать свои фабрики на Юг, мы добиваемся, чтобы у них была личная заинтересованность в нашем будущем, — и эта заинтересованность сыграет очень важную роль в то недалекое время, когда уляжется морализаторское помешательство, погнавшее их на войну, когда они поймут, что их война была несправедливой, что мы поступали как любящий свободу народ и всю эту кашу заварили только и исключительно ради того, чтобы отстоять свою исконную, американскую свободу!

— Как это и было, — сказал генерал.

— И вот тогда-то, когда придет это время, через два года, через пять лет, — мы нанесем удар. Мы применим насилие — насилие и террор! Ибо только эти два средства — насилие и террор — могут решить дело. Но с их помощью мы достигнем цели, а Север ничего не будет знать; если же что и услышит, то не поверит. К тому времени Клан будет настоящей армией и Клан раздавит все то новое, что тут зародилось, раздавит так основательно, что оно уже никогда не сможет поднять голову. Джентльмены, негр опять будет рабом — как был, как ему суждено быть. О да, они станут бороться, но они не будут подготовлены к тому, чтобы действовать насилием и террором, а мы будем. Из белых кое-кто станет на их сторону, но большинство — нет: страх и культ белой кожи сделают свое. И когда придет это время, джентльмены, — мы победим!

Стефан Холмс говорил с жаром и страстью, со стремительной силой, которая произвела впечатление даже на генерала, наименее впечатлительного из всех. Но когда он кончил, жар погас; страсть уступила, место бескрасочной сдержанности цивилизованного человека. Он закурил новую сигару, и, подождав, пока остальные выскажут все свои соображения о его плане, все за и против, он спокойно сказал:

— Не присоединиться ли нам теперь к дамам?

О том, как Гидеон Джексон вернулся домой

Сессия была закончена, конституция выработана, законы утверждены один за другим: народ одного из штатов нового Союза — Соединенных Штатов Северной Америки — заявил во всеуслышание, как он понимает личную независимость, достойную жизнь, политическую свободу и право каждого добиваться счастья. То была весна 1868 года, счастливый новый год, новая эра, как сказал капеллан: