Дорога сворачивает к нам

Швегжда говорит, что Рочкене не только героиня. Она народная искусница. Так он сказал и еще один листок блокнота усеял маком.

А про Казюкаса я бы столько не говорила, если б не его тайна… Я уже рассказывала, что он набрал, натаскал всяких штуковин, как белка шишек и орехов. Но тайна его не эти штуковины…

Сначала Казюкас, если помните, собирался заделаться пиратом, а потом задумал устроить «гром». И такой «гром», хвалится Казюкас, что лес задрожит, а машины на дороге подпрыгнут. Если, мол, я буду молчать, он и мне покажет этот свой «гром». В одиночку даже самая радость — не радость. Да, это уж чистая правда, могу подтвердить. Одной трудно удержаться, чтобы не высказаться, не поделиться с кем-то. Хоть бы и насчет платья. Швегжда уже знает. Я бы очень хотела рассказать ему и о человеке, приезда которого я жду.

И вот Казюкас, взяв клятву, что я никому ничего не скажу, повел меня в лес. Шли недолго — слышен был гул дороги.

— Здесь! — Казюкас ткнул палкой в поросшую редкой щетинистой травой черную землю.

— Что — здесь?

— Увидишь… Тише…

Вокруг стояли ели, черные, немые ели. Летом ели всегда выглядят таинственно. А на самом деле они зеленые, даже в новых иголочках. Что может быть веселее новогодней елки в школе? Но сейчас лето, и таинственные, черные ели обступили нас кругом. Меня и Казюкаса. И Казюкас, смотрю, не такой уж храбрый под этими елями. У него дрожат руки, когда он с трудом пытается сдвинуть большой камень.

— Помоги, — шепчет он мне, и я помогаю откатить тяжелый валун.

Да, это валун. Валун под елями. Я его и раньше видела, он всегда здесь торчал. Вокруг тянутся болота, но кое-где встречаются валуны. Есть даже старинное предание об этих камнях на болоте, но вспоминать было некогда. У меня и у самой руки дрожали. А язык присох к нёбу — сло́ва не выговорить.

Оказывается, валун не просто валун. Под ним — отверстие. Узкое, но пролезть можно. В отверстии — ступеньки, вырубленные в земле, а еще глубже — комната. Без окон, без дверей, но с нарами. И плесенью несет оттуда, застоявшейся водой. Воняет чем-то прелым, какими-то тряпками. А с потолка — тут и потолок сводчатый! — капает. Звонко падает капля в затопившую землянку воду. И эхо разносится… Валяются пустые, залитые водой консервные банки.

— Бункер! Мой бункер! — шепчет Казюкас. — Я его нашел!

Но что-то не по себе Казюкасу в «своем» бункере. Он не выпускает мою руку.

— Знаешь, кто тут жил? — спрашивает Казюкас вздрагивающим голосом. — Бандиты!

У меня мороз по коже, но я, хоть и трушу, спрашиваю шепотом:

— Те, что Антанавичусов убили?

— Ясно, те…

Так тяжело дышится в этом заплесневевшем бункере, такой страх нагоняют эти выложенные из бревен стены, и эти нары, и вода.

Хорошо, что вверху, над отверстием, сияет день. В сени елей не очень-то светло, но сейчас мне кажется, что там не сень, а само солнце катится по земле…

Есть день, есть солнце и есть дорога, хотя ее шум не проникает так глубоко. А этого бункера, когда знаешь, что есть день, и солнце, и дорога, будто и нету вовсе… Он теперь как бы не настоящий. Лишь когда-то был настоящим…

И все-таки вздрагиваешь от сырости. Боязно прикоснуться к нарам или к стене.

— Это моя тайна! Я устрою гром!

Оказывается, не сам бункер — тайна Казюкаса, а то, что спрятано под доской.

Эта доска похожа на стол. А может, это и был стол? А под столом лежат навалом… Что же там? Гранаты! И еще какие-то желтые плитки вроде мыла…

— Это не мыло, — тоном знатока говорит Казюкас. — Лизни…

Я боюсь этих кусков, которые похожи на мыло, и этих гранат боюсь. Их много, и круглых и с рукоятками. По картинкам в книжках я знаю, что гранаты такими и бывают. Здесь есть даже длинные, как палки. Но это уже, наверное, не гранаты. Странные палки с железным концом… И еще какая-то винтовка, нет, не винтовка, побольше… То есть не больше, может, поменьше, но страшнее.

— Я устрою гром! — повторяет Казюкас и берется за одну из палок.

Я испуганно вскрикиваю. И не оттого, что Казюкас взялся за «палку». Я увидела ржавый остов велосипеда. «Велосипед… Велосипед… Откуда здесь велосипед? Чей? У Антанавичусов, рассказывают, был велосипед, который… Неужели это тот самый велосипед, ключ от которого требовали бандиты?..» Я все время молчала, прикусив язык, а теперь, когда не хотела кричать — вскрикнула. Крик ударился о стены и провалился, как в колодец.

Мне становится еще страшней, и Казюкасу страшно, и мы наперегонки бросаемся к ступенькам.

Я скатываюсь со ступенек и проваливаюсь, как в трясину. Кажется, чьи-то страшные, волосатые руки хватают меня и тащат все глубже, глубже, туда, где нет ни глотка воздуха и не заглядывает солнце…

Казюкас помогает мне выкарабкаться из землянки, нас обоих трясет.

Мы озираемся: какие милые, какие зеленые и веселые ели! Кто сказал, что они только зимой красивы, только в снегу или с игрушками? Сигналит на дороге машина, бодро и весело!

— Никому не говори, слышишь? — требует, придя в себя, Казюкас. — Проболтаешься, я тебя знаю!