Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Иван Константинович привлекает к себе Леню и Тамару. Уже и раньше как-то мама при мне говорила папе, что Иван Константинович любит обоих своих «нечаянных внуков», но Леню – чуточку больше. Потому что Леня – «бабушкин». Он на нее похож и лицом, и характером, он ее любил, и она его любила. Оттого Иван Константинович особенно ласков с Тамарой: он боится, что она это поймет, почувствует…

– Леня! – говорит Иван Константинович, гладя голову Тамары, но смотрит он прямо в красивые «бабушкины» глаза Лени. – Очень тебя прошу понять: граф ты там, или маркиз, или князь, – это не твоя заслуга, и потому это дешевое дело. Вон, говорят, за границей титулы за деньги купить можно! Но если ты настоящий человек и делаешь настоящее дело, и делаешь его хорошо, – так вот это уже твоя заслуга, это трудно, и тебя за это всякий уважать будет. Понимаешь, Леня?

– Понимаю… – тихо говорит Леня. – Я, дедушка, сам тоже так думаю.

…Первое письмо от дяди Миши получили мы через восемь лет после этого вечера. Он писал из города Орска, Оренбургской губернии. Служил он в каком-то учреждении, жил тихо, скромно, незаметно.

«А может быть, до свидания?» – спросил он, уходя в тот последний вечер от Ивана Константиновича.

Нет, это было «прощайте». Свидеться с ним больше никогда не привелось. Никому из нас.

Глава четырнадцатая Тамаре трудно

В тот же вечер, после внезапного приезда и такого же отъезда дяди Миши, папа возвращается домой так поздно, что я уже почти совсем заснула. Это, наверно, звучит странно, когда человек говорит, что он «почти совсем заснул». Большинство людей либо «заснули» – и, значит, совсем заснули, либо «не заснули» – и, значит, не спят. Но у меня с раннего детства создалась привычка ждать, когда вернется домой папа. Иногда, если это затягивается, – папа-то может ведь не вернуться и до утра! – я засыпаю. Но чаще всего я лежу и дремлю, – я почти совсем сплю, и все-таки не совсем: какой-то ма-а-аленький кусочек моего сознания не спит! Стоит мне в это время услышать голос – или чаще шепот – папы, и я сбрасываю с себя сон, словно одеяло. Я уже не сплю и с нетерпением жду, пока папа тихонько, осторожно подойдет к моей кровати, чтоб поцеловать меня, спящую. Бывает, что я уже совсем сплю, но просыпаюсь именно в этот момент – «от докторского запаха».

В этот вечер я жду его с нетерпением: мне надо задать ему один неотложный вопрос. Папа очень устал – он сидит рядом с моей кроватью, и глаза у него полузакрыты. Но я чувствую, что он доволен – все обошлось у него хорошо.

– Папа, ты операцию сделал?

– Угм… – утвердительно хмыкает папа.

– Ты разрезал человека? – спрашиваю я с замиранием сердца.

Папина профессия – операции, ампутации – для меня еще очень далекая, я ведь никогда не видела, как папа работает. А по картинкам все это представляется мне очень страшным.

– И разрезал, и снова сшил… Своим собственным швом сшил – я недавно его придумал, этот шов, очень удачный!

– А больному это было больно?

– А ты как думала? Конечно, ему было больно. Ну, да не в этом дело… Будет жить – вот что главное! Будет жить и через неделю забудет, как стонал, как кричал, как мучился…

– Ну, а Тамара? – спрашиваю я. – Ей ведь сегодня как было больно! И в первое отделение ее не переведут, и Дрыгалка ее самозванкой обозвала, и подруги ее обидели, не пришли к ней… Как ты думаешь, будет она это помнить?

– Возможно…

– Ты думаешь, она теперь станет хорошая?

– Ох, Пуговица ты моя, глупая ты Пуговица! – качает головой папа. – Да, она сегодня ушиблась, больно ушиблась. Но чтоб от этого она сразу – раз! два! три! готово! – сразу переродилась, стала совсем новая, на себя не похожая, – это, миленький ты мой, бывает только в детских книжках «Розовой библиотеки»! А в жизни – нет. Жизнь, Пуговка, она – штука разноцветная… Не только розовая!

Все это – и Тамарины несчастья, и неудавшийся журфикс, и приезд дяди Миши, и поздний разговор этот с папой – происходит в субботу. В воскресенье никаких известий из дома Ивана Константиновича к нам не поступает. В понедельник утром я, как всегда, подхожу к дверям института. Это для меня уже – да-а-авно! – не врата в Храм Науки, как мне казалось в первые дни, а лишь дверь в Царство Скуки. В ту минуту, как я берусь за медное дверное кольцо, я вижу маленькую стройную фигурку. Она стоит на противоположном тротуаре; завидев меня, она торопливо перебегает улицу и берет меня под руку. Это Тамара…

– Я тебя ждала… – говорит она мне, улыбаясь через силу, и улыбка у нее очень жалкая. – Я хотела с тобой вместе…

Ей, видно, тяжело, просто мучительно прийти сегодня, в понедельник, туда, где она в субботу перенесла столько унижений… Мне становится так жаль ее, что я мгновенно забываю, как она раздражала меня своей заносчивостью. Мне хочется поддержать ее, чтоб она забыла все прошлое, чтоб она стала такая простая и ясная, как все другие девочки, мои подруги.

– Тамарочка… – говорю я как только могу ласково. – Вот как хорошо, что мы здесь с тобой встретились! Ну, идем!