Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

Я вспоминала ее еще частенько после этой неожиданной встречи. Я восхищалась тем, как удивительно сохранила она в глубокой старости очаровательный, хоть и увядший облик махровой маргаритки. Но вместе с тем мне все время думалось, что это было достигнуто ценой глубочайшего равнодушия к людям. Ведь людей старят не годы – что́ годы! – нас старит не только свое, но и чужое горе, чужие беды, которые мы переживаем вместе с другими людьми, несправедливость, которая падает не на нас, а на других людей, а мы порой бессильны помочь. Ольга Дмитриевна прожила жизнь, глядя на мир словно с далекой луны. Это сохранило ее… Для кого? Очевидно, не для людей: к людям и их жизни она была равнодушна. А если не для людей, не для жизни, то, значит, ни для кого и ни для чего…

Всю перемену, последнюю в этот день, Маня обнимает Кандаурову, гладит ее по голове, говорит ей какие-то добрые, ласковые слова. Я тоже стою рядом. Сердце у меня разрывается от жалости, но вот… не умею я так нежно, поматерински подойти к Кандауровой. А Маня, вынув из волос Кандауровой розовый гребешок, расчесывает и разглаживает ее вихры, оправляет на ней фартук, вид у Кандауровой становится несколько более благообразным.

Но вот в класс входит Колода. Она прежде всего заставляет всех нас по очереди – по скамейкам, как сидим, – читать по нескольку строк из французской хрестоматии. Выясняется, что примерно три четверти класса еще не умеют даже читать по-французски. Только шесть или семь девочек читают, но запинаясь, по складам, видимо не очень понимая смысл прочитанного.

Когда очередь доходит до меня, я читаю бойко и осмысленно. Колода смотрит на меня ласково и, прервав меня, спрашивает по-французски:

– Вы говорите по-французски?

– Да.

Она мягко поправляет меня:

– Надо отвечать полным ответом: «Да, сударыня, я говорю по-французски». Я повторяю за ней:

– Да, сударыня, я говорю по-французски.

– У кого вы научились? – продолжает Колода по-французски.

– Я научилась у француженки, мадемуазель Пикар.

– Она живет в вашей семье?

– Да, она живет в нашей семье.

– Остальные члены вашей семьи тоже знают французский язык?

– Да, моя мать и мой отец говорят по-французски.

Лицо Колоды все светлеет и добреет.

– Чем занимается ваш отец?

– Мой отец – врач.

Тут Колода переходит на русский язык – очевидно, желая, чтоб ее понял весь класс:

– Очень хорошо, Яновская. Я поставила вам пятерку… Садитесь!

Но тут же, словно вспомнив что-то очень важное, она снова говорит мне по-русски:

– А скажите… какого вы вероисповедания?

– Еврейского.

– Вы неправильно отвечаете. Еврейского вероисповедания нет – ведь нет русского или польского вероисповедания, или немецкого, или татарского, да… Есть православное, римско-католическое, лютеранское, магометанское. Евреи – иудейского вероисповедания. Вот как вы должны отвечать на этот вопрос, да… Садитесь!

Я отправляюсь на свое место и слышу, как Колода (ох, и умница!), забыв, что я понимаю по-французски, говорит негромко Дрыгалке и именно по-французски:

– Подумайте! Какая жалость!

На это Дрыгалка шепчет Колоде что-то на ухо. Наверно, про то, что я нахально «хоте-ела» чего-то, и еще про то, что меня пришлось поставить в угол «за неуместный смех». С лица Колоды сходит доброе выражение. Нахалка, шалунья, да еще и «иудейского вероисповедания», – нет, я разонравилась своей начальнице. После меня вызывают Маню Фейгель: она отлично читает французский рассказ и отвечает пофранцузски на вопросы Колоды.

– Кто вас научил говорить по-французски?

– Мой отец, – отвечает Маня.

Брови Колоды удивленно приподнимаются:

– Откуда ваш отец знает французский язык?

– Мой отец учился в Париже. Окончил Сорбонну…

– Чем же он занимается? – недоумевает Колода.

– Мой отец – учитель.

– В гимназии?

– Нет, – отвечает Маня. – В еврейском двухклассном начальном училище…