Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

Ну, слава богу, тронулись… Но когда мы уже подходим по коридору к лестнице, ведущей вниз, нам навстречу приближается колонна учениц первого отделения нашего же класса. Их ведет своя классная дама. От всеведущей Мели мы знаем, что ее прозвали Мопсей (очень метко!). Дрыгалка останавливает нашу колонну. Мы, второе отделение, стоим и пропускаем вперед себя первое отделение. Первые десять пар девочек не идут вниз по лестнице: они – пансионерки, они живут в самом институте. Лестница не кончается на нашем втором этаже (здесь только классы, актовый зал и коридоры), она заворачивает выше, на третий этаж. Там находятся дортуары (спальни) и другие помещения для пансионерок. Медленно («Тихо! Плавно!» – покрикивает на девочек повизгивающим голосом Мопся) десять пар пансионерок поднимаются по лестнице на третий этаж. После этого оставшиеся восемь пар приходящих учениц первого отделения спускаются вниз по лестнице в швейцарскую. И лишь тогда Дрыгалка ведет вниз нас, второе отделение. Мы должны знать свое место. В первом отделении учатся «сливки» – внучка городского головы, дочка командующего военным округом, дочери богатых фабрикантов и купцов, а во втором отделении мы. Мы – «снятое молоко»: дети интеллигенции, младших офицеров, более мелкого купечества.

Внизу, в швейцарской, мы снова обступаем Катю Кандаурову. Она молча схватила руку Мани и прижимает ее к себе, словно это спасательный круг, за который она, утопая, хватается.

– Катенька… – говорит ей Маня. – Ты куда сейчас пойдешь?

– Не знаю… – полушепотом отвечает Кандаурова.

– У тебя дома кто-нибудь есть? – осторожно допытывается Маня.

– Нету… То есть нет, неверно я говорю… Есть муж тети Клани… маминой сестры… Мы с папой к нему въехали, когда папу сюда перевели… Месяц назад…

– А где эта тетя Кланя?

– Умерла. Только муж ее остался, больше никого…

В общем, все приблизительно ясно. Катя Кандаурова месяц назад приехала в наш город с отцом – его перевели сюда на службу из Костромы. Здесь они остановились – пока, временно, у мужа покойной тети Клани. Хотели снять квартирку и устроиться самостоятельно – совсем было уже собрались, даже чемоданы уложили, – но не успели: папа Кати заболел брюшным тифом. Катя осталась одна. Мы не хотим мучить ее расспросами, но мы чувствуем, что она не хочет идти на квартиру мужа тети Клани – вот не хочет и не хочет, это ясно! То ли Кате горько в этой квартире, где все разбросанные вещи напоминают о ее сиротстве, то ли муж тети Клани плохой человек и Катя его не любит, словно боится…

– Даже на похороны папины вчера не пришел он… тети Кланин муж… – вдруг вспоминает Катя.

– Знаешь что, Катя? – говорит Маня, и лицо ее светлеет оттого, что она нашла какое-то решение. – Пойдем ко мне! Ты у нас побудешь, пообедаешь, умоешься хорошенько. Мы с мамой платье твое выутюжим, почистим… Пойдем, Катя, к нам? У нас и переночуешь.

Катя еще крепче прижимает к себе руки Мани.

– А можно? – говорит она с надеждой. – Мама твоя… и папа… Они не рассердятся? Нет?

– Ну конечно! – уверяет Маня. – Мои мама и папа будут очень рады, вот увидишь… Пойдем, Катя!

Катя так обрадовалась, что прежде всего разражается целой рекой слез. Она плачет так тяжело, что и у всех нас начинает щипать в носу. Еще минута – и мы все зарыдаем…

– Да что тут происходит? – врывается внезапно в наш круг Дрыгалка. – Я думала, они давно разошлись, а они, изволите видеть, еще болтовней занимаются! В чем дело? Опять Кандаурова плачет! Ну, отведите ее кто-нибудь домой – и конец делу. Разойдитесь, медам, разойдитесь!

И тут я понимаю самое главное в Дрыгалке: она нас не любит. Она не любит детей. Все женщины, каких я знаю: моя мама, Поль, Юзефа, Анна Борисовна, Юлькина мать Анеля Ивановна – все они обласкали бы несчастную девочку, согрели ее, может быть, даже заплакали над ее горем. Даже Серафима Павловна погладила бы Кандаурову по голове своей доброй, толстой рукой, даже смешная, восторженная тетя Женя обняла бы ее и сказала какие-нибудь никому не понятные слова. А Дрыгалка только брезгливо повела плечами. Даже тогда, когда Катя Кандаурова сказала, плача, что вчера похоронили отца, рука Дрыгалки не потянулась, чтобы приласкать девочку…

Мы выходим на улицу. Держа Кандаурову за руку, Маня уводит ее в сторону, противоположную дороге к моему дому. Мы группкой остаемся стоять у подъезда института.

– Стойте! Стойте! – вдруг вспомнив что-то, бросается Лида Карцева догонять Маню, уводящую Катю. – Скажи свой адрес, Катя! Я зайду – скажу этому дяде, что ты сегодня не придешь. А не то он может заявить в полицию, что ты пропала… Скажи свой адрес!

– Андреевская улица, дом Клебанова.

– А фамилия дядина какая?

– Полуэктов… А он придет за мной к Мане? – со страхом спрашивает Катя.

– Я ему не скажу! Я ведь и сама не знаю, где Маня живет! – смеется Лида.

– Не ходи! – просит Катя. – Он на тебя накричит, нагрубит…

Лида Карцева вскидывает голову:

– Не накричит. Не нагрубит. Я этого не позволю!

Мне ясно: Лида не даст себя в обиду.

Оставшись с Лидой, я все-таки чувствую, что должна, обязана пойти с ней к Катиному дяде.

– Я пойду с тобой.

– Куда?