Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

– Никаких фокусов я не показываю! – говорю я угрюмо. – А только надо что-нибудь одно. Не хочешь сказать – ну, так и говори: не скажу! И все. А ты начинаешь размазывать: «Видишь ли… собственно говоря… Как бы тебе сказать…» Можно подумать, мне пять лет!

– Да ведь трудно мне объяснить тебе это, тупица ты!

– Ах, я еще и тупица?

– Да постой ты, господи, неугомонная какая! Я обдумываю, как сказать это… Непонятное ведь оно для тебя!

– Если я не пойму, я скажу: объясни еще раз!

– Ну, и кроме того… – Папа водит пальцем перед моим носом. – Секретное ведь это!

– А когда я кому-нибудь твои секреты разбалтывала? Когда? – наседаю я на папу. – Даже Полю – нет! Даже Юльке – и то никогда ничего секретного не рассказывала!

А ты говоришь…

– Ну ладно, слушай… А что ты, собственно, хочешь от меня узнать?

– Я хочу узнать, – говорю я упрямо, – что такое люди хотели бы прочитать в этом царском манифесте или как его там…

Папа отвечает, старательно подбирая слова, чтобы мне было понятнее:

– Вот… Люди хотели бы, чтобы царь написал так: «Государство у меня большое. Я один. Мне трудно все делать одному, все понимать, все знать, все уметь, обо всем заботиться. И вот я, царь, хочу, чтобы лучшие люди в государстве помогали мне править». Вот что люди хотели бы прочитать в царском манифесте. Поняла?

– Яков! – говорит дедушка. – Зачем ты говоришь ребенку такое?

– А что ж! – говорю я. – Что тут непонятного? И, помоему, это все правильно!

Папа смотрит на меня – не пойму как: и любовно, и насмешливо, и грустно. Он прижимает мою голову к себе:

– Ох, Пуговица ты моя, Пуговица… К белью такие пуговицы пришивать… К штанишкам твоим – вот!.. – Отстранив меня от себя, папа смотрит мне в глаза и говорит, но уже словно не мне, а самому себе: – Подумать только! Даже детям понятно, дети считают правильным!..

– А взрослые как считают?

– Это мы с тобой прочитаем в манифесте… Только я – имей в виду! – ни на что не надеюсь…

– Я тоже, – вздыхает дедушка. – Что он, сумасшедший, что ли, царь этот, чтоб самого себя урезывать? Не-е-ет! Он в свою власть зубами вцепится. Знаю я их, очень хорошо знаю!

Кого это дедушка так хорошо знает – царей, что ли? И откуда у него это редкостное знание, я не спрашиваю. Я целиком поглощена разговором папы с дедушкой. Это, собственно говоря, не разговор – каждый из собеседников говорит словно для самого себя. Но я все «наматываю на ус», потому что это имеет прямое отношение к тому, что́ будет в царском манифесте: призовет царь себе помощников из народа, чтобы помогали они ему получше управлять, или не призовет.

– Да… – продолжает папа думать вслух. – Не было такого случая в истории, чтобы цари или короли сделали это сами, по доброй воле…

Мне ужасно хочется спросить: а как это бывает, когда цари отдают свою власть «не по доброй воле»? Но тут вдруг папа вспоминает обо мне – он, видимо, совсем забыл о том, что я тут стою и жадно вслушиваюсь во все разговоры! Папа сердится и свирепо кричит на меня:

– Да уйдешь ты отсюда когда-нибудь или нет? Пристаешь тут, канючишь: «Папа, почему? Папа, отчего? Папа, скажи!» Ступай, пожалуйста, к своим игрушкам!

– К игру-у-ушкам? – тяну я так насмешливо, как только могу. – Сейчас пойду отниму у Сенечки погремушку и буду ею трещать! Или еще попрошу, чтобы меня положили, как Сенечку, в корыто! «Купа-а-атеньки! Купа-а-атеньки!» – передразниваю я Юзефины и мамины приговоры при Сенечкином купании.

Неизвестно, что ответил бы мне на это папа – он так умеет отщелкать, ой! – но тут к нему входит новый посетитель и задает ему все тот же вопрос, какой задавали все предыдущие:

– Яков Ефимович, ну как? Будет что-нибудь, как вы думаете?

– Никак я не думаю! – устало отмахивается папа. – Ничего не будет, не ждите! – И, повернувшись ко мне: – Ступай погуляй около дома… Ты теперь совсем не бываешь на воздухе.

Конечно, я могла бы возразить, что сегодня я целых два часа гуляла с подругами на Замковой горе, а там воздуху сколько угодно: дыши – не хочу! Но мне не хочется пререкаться, да и надоели мне все эти люди, прибегающие к папе все с тем же вопросом: «Будет что-нибудь? Или не будет?»

Я выхожу на улицу. Иду по тротуару и думаю: «Удивительное дело, никто ничего не знает! Все тормошатся, суетятся, как муравьи в муравейнике, куда воткнули палку… Даже папа и тот сам говорит: «Ничего не знаю»…» – Здрасте! – слышу я голос позади себя.

Оборачиваюсь – Вацек! Рыжий Вацек! Тот самый, которого арестовали после 1 мая и выпустили в самый день свадьбы Юлькиной мамы и Степана Антоновича. Рыжий, веселый Вацек, друг Юльки. Да что друг Юльки – приятель Павла Григорьевича, их обоих и арестовали тогда в один день.

– Вацек! – радуюсь я ему так, словно сквозь его рыжую голову мне видится круглое, как луна, улыбающееся лицо Месяца Месяцовича, Павла Григорьевича. – Давно я вас не видала. Вот хорошо, что встретила!

– И я тоже радый! – весело отзывается Вацек. – Учителя своего помните?

– Павла Григорьевича? Ну как же!

– Может, пишет он вам когда?

– Пишет, конечно. Он в Харькове. В университете учится. Скоро будет доктором…