Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

В этом месте я взглядываю на Ивана Константиновича. Он сидит на противоположном конце стола, глаза его смотрят поверх наших голов, а губы – добрые, старческие губы, которыми он пугал меня в детстве, изображая разных кусающихся зверей, – эти губы сейчас шепчут слово за словом то, что мы с мамой тихо про себя читаем в письме Инны Ивановны. Он знает письмо наизусть, и я вижу, глазами вижу и слышу, как его губы шевелятся, шепча слова:

– «…хочу попросить вас исполнить мою предсмертную просьбу…»

Мы с мамой читаем дальше:

«…У меня был единственный сын – Леонид. Жена его родила ему двоих детей: сына Леню и дочку Тамару. Родами этой Тамарочки жена сына умерла. Сын мой был этнограф-путешественник, он поехал с экспедицией в Среднюю Азию – и не вернулся, погиб. Дети воспитывались у нас. Теперь Лене 13 лет, Тамарочке – 12. В моем завещании я назначаю их опекуном – Вас. Не отказывайтесь, Ваня, умоляю Вас. Пусть хоть внуки у нас будут общие! И я умру спокойно: никто не воспитает их такими честными, добрыми, благородными, как Вы, потому что Вы сами такой.

Милый Ваня, помните, Вы всегда шутили, что у меня руки «не хваткие», не сильные. И верно – не удержала я наше счастье, не удержала единственного сына, не удержала в себе жизнь, чтобы хоть один разочек повидаться с Вами. Одно удержала я, Ваня, драгоценный мой друг: мою любовь к Вам. Потому что и сегодня, в смертный мой час, люблю Вас, как любила всю жизнь.

Ваша Инна

О средствах не заботьтесь. Леня и Тамара имеют порядочное состояние. Будьте им только опекуном, воспитателем, дедушкой – тогда они вырастут хорошими людьми…»

Мы смотрим с мамой на неровные, кривые строки этого письма, на его прыгающие буквы, местами они разбегаются в разные стороны. Даже я – не говоря уж о маме! – понимаю, что плакать нельзя. Надо щадить Ивана Константиновича.

Так проходит много минут.

– Иван Константинович, – спрашивает мама, – она умерла?

Иван Константинович утвердительно наклоняет седую голову.

– Да… Вместе с этим письмом я получил извещение о смерти, копию с ее последних распоряжений… и все…

Я мысленно вижу перед собой карточку Инны Ивановны, как когда-то увидела ее в альбоме у Ивана Константиновича. В старомодном широком платье и кругленькой шапочке с пряжкой, с печальными, детски удивленными глазами, – а маленькие руки лежат на коленях покойно и беспомощно… Верно она написала про свои руки: ничего такими руками не схватить, не вырвать у жизни, не удержать.

Я подхожу к Ивану Константиновичу, – он по-прежнему смотрит каким-то отсутствующим взглядом, словно в прошлое свое смотрит.

– Иван Константинович! – говорю я. – Девочке-то этой, Тамарочке, десять лет? Как мне…

– Постарше она тебя… Двенадцать ей… Но в первом классе, как ты… Болела, верно, или, может быть, баловали ее… Ну как, будешь ты с ней дружить, с сироткой этой?

– Конечно! Зачем вы спрашиваете?

Иван Константинович собирается завтра выехать в тот город, где живут внуки Инны Ивановны, и привезти их сюда. Здесь мальчика отдадут в гимназию – он учится в кадетском корпусе, – в нашем городе кадетского корпуса нет. Девочку определят к нам в институт. Поль будет заниматься с ними по-французски. А завтра с утра мама и Поль пойдут на квартиру Ивана Константиновича. Они устроят комнаты для детей, Лени и Тамары, чтобы им было уютно, удобно жить. Квартира у Ивана Константиновича большая, но часть ее, чуть ли не в целых три комнаты, занимают его звери – собаки, попугай, аквариумы с рыбами, террариумы с черепахами, саламандрами, лягушками.

– Надо будет этот ваш зверинец потеснить… – говорит мама. – Они у вас чуть не полдома заполонили!

Иван Константинович бережно укладывает письмо Инны Ивановны в конверт, а конверт – в боковой карман. Надо идти домой, а на улице – какая-то сумасшедшая чехарда мокрых хлопьев снега с самыми настоящими струйками дождя.

– Как вы пойдете в такую погоду, Иван Константинович? – тревожится мама, когда мы провожаем его в переднюю. – Остались бы, переждали, пока пройдет дождь со снегом.