Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

Дня через два-три начинается суета, укладка вещей, сборы на дачу. И в этой суматохе немного рассеивается тяжелое впечатление от доклада Александра Степановича, забываются ночные кошмары.

С чердака принесли большие, вместительные тростниковые корзины, обшитые потрескавшейся клеенкой. В эти корзины укладывают белье, платье, книги – это делает мама, спокойно, без ненужной суеты.

Посуду, хозяйственную утварь и всякую «хурду-мурду» укладывает Юзефа со всегдашним своим вдохновенным азартом. Она носится по квартире, командует и, конечно, ворчит. Ну зачем набирать с собой столько кастрюль? Ведь дача же – не балы задавать! А вилок столько куда? «Куды, спрашую я вас!» Ведь дача же – не хватит кому вилки, а пальцы на что? Не в губернаторском дворце – дача!..

В общем, Юзефа так понимает, что «на даче» – это отмена всех городских «фиглей-миглей», возвращение к образу жизни первобытных людей. Все эти соображения Юзефа пересыпает сердитыми вскриками: «А бодай тебя!» – по адресу, например, дачного самовара, который расселся, по ее выражению, «як король в бане», и мешает ей пройти.

Очень волнуется Сенечка – как бы не забыли захватить на дачу его игрушечную лошадку Астанти́на. Полное имя лошадки «Иван Константинович», так ее назвали в честь подарившего старого доктора Рогова, – но Сенечка зовет лошадку сокращенно: Астантин. Сенечка не только тревожится, как бы Астантина не забыли в городе, он хочет, чтобы Астантин ехал с удобствами, с комфортом, потому что Астантин – лошадь болезненная. Главный недуг Астантина – он минувшей зимой потерял свой мочальный хвост. Сенечка играл, будто он скачет верхом на Астантине по трудной дороге и будто Астантин увяз передними ногами в болоте. Сенечка, спешившись, мучительно вытаскивал Астантина из болота за хвост. Болото было, правда, воображаемое, но Сенечка очень старался вызволить несчастного коня из беды. Принатужившись, он дернул за хвост так самоотверженно, что хвост остался у него в руках. Когда он увидел, какое увечье получил при этом Астантин – хвост был вырван «с мясом», и на Астантиновом заду образовалось зияющее отверстие! – Сенечка заплакал:

– У Астантина стало теперь совсем не то лицо!

Мы отнесли раненого Астантина в починку (над дверью в мастерскую красовалась вывеска: «Парижский больниц для куклов и разных игрушков»). В мастерской Астантину приделали новый хвост – и какой! Можно сказать, всем хвостам хвост! Густой, могучий, длинный, не по Астантинову росту! Хвостище был сделан из свернутой жгутом рыжей пакли. Но этот устрашающий хвост Сенечке не понравился, он продолжал уверять, что у Астантина стало с этим хвостом «не то лицо». Тогда Юзефа подвязала хвост узлом так, как подвязывают деревенским клячам.

Получилось так всамделишно, что Сенечка расцвел.

– Чудный хвост! – И, помолчав, он повторил с восторгом: – Очень чудный!

Конечно, Астантина, как коня, много пережившего на своем веку, надо уберечь от дорожной тряски и толчков, от новых несчастий и увечий. Обняв Астантина обеими руками за шею и прижимая его к груди, Сенечка пытается запихать его в корзину с бельем и платьем: пусть Астантин едет «на мяконьком». Но мама обещает, что Астантин поедет с нами на извозчике – ему будет очень хорошо и удобно.

Сенечка успокаивается, но ненадолго. Теперь у него новая забота: все заняты укладкой, ну он тоже хочет помогать.

– Можно, – просит он, – я принесу? Можно?

Наконец мама говорит ему очень решительно:

– Хорошо. Хочешь помогать? Сбегай на кухню и посмотри, есть я там или нет?

Не поняв шутки – ведь он еще маленький! – Сенечка, счастливый тем, что ему дали поручение, устремляется на кухню.

Через минуту он возвращается и растерянно докладывает:

– А тебя на кухне нету… – Но тут же, широко улыбнувшись, он соображает: – Мамочка, ты же вот она! Здесь!

Все смеются, а мне жаль бедного мальчишку. Я сама недавно была маленькая и очень хорошо помню, как меня обижало недоверие взрослых. Я, как теперь Сенечка, хотела помогать, всерьез помогать, взрослые не верили, что я гожусь на что-нибудь, и поручали мне всякие пустяки.

– Знаешь что? – говорю я Сенечке. – Пройдись по комнатам, погляди: вдруг что-нибудь очень нужное забыли уложить?

Сенечка, радостно кивнув – понимаю, мол, понимаю! – устремляется в папин кабинет. Спустя минуту-другую он возвращается – мордочка у него веселая. Осторожно, с большим напряжением, он что-то тащит.

– Вот! – говорит он, довольный собой. – Папина чернильница… И чернила… Ведь это нужно на даче, да?

И он собирается опустить в корзину с бельем и платьем чернильницу, полную чернил.

– Ох ты, лихо мое! – даже взвизгивает Юзефа, отнимая у него чернильницу. – И пальцы спачкал, и штанишки… А нос, нос! Ты что, пил этую чернилу или что?

Сенечка немножко сконфужен. Но не проходит и пяти минут, как он, пыхтя и сопя не столько от усилий, сколько от восхищения собственной толковостью, приволакивает из столовой графин с водой.

– Вот! – торжествует он. – Вода! Это на даче очень нужно. Вдруг – пожар? И вообще летом хочется пить.

Мы с мамой хохочем, а Юзефа отнимает у Сенечки графин.