Дорога в два конца

— Танки пропускайте! Пехоту берите на себя!

Когда танки вынырнули из этого странного рыже-голубого тумана, по ним в упор ударила батарея Раича. Слева ему помогали дивизионки. Они и подбили два танка, остальные повернули назад, скрылись в цветном тумане.

— Думаю, времени повторять у них уже нет. До завтра. — Казанцев посмотрел на часы и, глядя мимо притихшего вдруг Карпенко, добавил глухо: — Ты комбат, друг Леша. У тебя люди. Смотри! — И, не попрощавшись, пошел по ходу сообщения.

В траншее ординарец нес комбату два котелка воды и полотенце, вышитое петухами. Казанцев покосился на петухов и почти всю дорогу думал о них и усмехался. Действительно, странной двойной жизнью живет солдат. Попадет колос в руки — вот тебе и дом, детишки, голодные или сытые. И так задумается о них, разминая этот колос, будто наяву увидит их, за столом посидит вместе. Брякнуло оружие на тебе, на товарище — вот тебе и война, смерть. А там котелок звякнул: бездомная ошалевшая птица приюта ищет — и снова дом. Так и чередуется.

* * *

Танкисты пошабашили в этот день рано. Тревога коснулась и их. Машины вывели на опушку и так простояли до вечера в ожидании. Броня дышала дневным жаром. Вдоль опушки и поверх оврагов сонно текли медвяные запахи гречихи, липы, трав, степного чабера — самая пора медосбора. Пчел в лесу было много: и местные, дикие, и пришлые, домашние, прижившиеся вместе с дикими. В первом батальоне на липу у землянки спустился целый рой. Шляхов собрал его в ведро, отпросился и отвез в Ивняки. Часть пчел осталась на липе. Лишенные матки, они так никуда и не ушли, понемногу опадали, пока не умерли все.

Солнце падало на синеватую кайму леса, поляны одевались тенью и прохладой. Под ветлами у озера забивали козла, играли в шахматы. Пришла почта — наступил «родителев» час: читали и писали письма.

«… А еще пропишу тебе, что Клаву взяли. Митьку тоже. Теперь вы пятеро воюете от семьи. Мы дома с Николкой и Наташкой остались. Дед не в счет. Ослаб… На сердце про нас здорово не бери. Нет большей тяготы, чем тоска едучая», — читал товарищам солдат с проплешью меж тяжелых мягких волос.

— Эх-х, едрена кочерыжка, одной земли перекидал сколько, — вздохнули рядом.

— Я семь пар сапог казенных истоптал да две пары трофейных.

Два солдата у самой воды без рубах доказывали один другому, кто сколько потрудился на войне, в армии.

Сбивая сапогами цветы и по-стариковски приседая на крутостях, к озеру спустился комбриг. Сутуловатая спина горбилась в такт шагам, бабье по-домашнему уютное лицо чему-то хмурилось, и глаза, беззащитно-голые, без ресниц на веках, бегали тревожно и озабоченно. Но по мере того, как он приближался к солдатам, и лицо, и взгляд его менялись, принимая привычное выражение простоты, доступности и необходимой на службе строгости.

— Сидите, сидите, — предупредил вскочивших и, покряхтывая, устроился у самой людной группы шахматистов. — Проигрываешь, лейтенант? — Достал портсигар, закурил, пустил по кругу. — Верите, берите — не обкурите, а обкурите — спасибо скажу.

Солдаты задвигались, нарочито шумно прокашливались, умолкали. Комбриг внутренне усмехнулся, понимая смысл их поощрительного ожидания, заговорил вначале не о том, о чем думал, а о солдатских байках.

— Так это же наш университет, товарищ подполковник. Мы все тут из разных мест, разных национальностей и профессий. Вместе спим, вместе едим — чему хошь обучимся. Домой вернемся мастерами на все руки.

— Это хорошо! Это славно! — Комбриг пожевал мягкими добрыми губами, обгорелое безбровое лицо отуманилось. — Кто из вас, ребята, с Дона в бригаде?.. Так, так. А в Тацинской побывал кто? Рад, рад за всех, голубчики. — Он отечески положил взбугрившуюся синеватыми венами крупную руку на плечо белокурому крепышу с нетронутым пушком на припухлой верхней губе, наклонился ближе. — А ты в первый раз?.. В экипаже Шляхова? Тебе, браток, повезло. Вот что, голубчики. — Комбриг распрямил сутулую мужицкую спину, оглядел всех по очереди, словно предупреждая каждого, что разговор у них не пустяковый и требует понимания с полуслова. — Вот что хотел сказать я: старички, не оставляйте без глаза молодых, а вы, кто первый раз, поглядывайте на старичков. Время строгое. Не сегодня завтра…

— Он опять наступать будет?

— Почему опять?

— Листовки кидает, да и сами не маленькие. Не к теще на пироги собрали нас.

— Цыплят по осени считают. В Сталинграде они первыми… Они пришли туда.

— Так то ж…

— До чего ты липучий, Вдовиченко. Так и норовишь, как собака, за штаны цапнуть.

Солдаты оставили шахматы, сдвигались в кружок потеснее. Подходили от озера, землянок.

— Тихо! — Широкоскулое лицо Шляхова потемнело рябинами, хрящеватый, выщербленный оспой кончик носа блестел.

Все затихли и явственно услышали на юго-западе гул, будто по дороге в выбоинах катали тяжелый каток.

— А вы горевали: пропало бабье трепало. Нашлось.

Кто-то с облегчением и яростно выматерился.

* * *

— Товарищ генерал, от Харькова на север идут тысячи машин и двадцать четыре эшелона в сторону Белгорода. — Офицер-авиаразведчик положил на стол командарма шифровку.