Дорога в Лефер

Отшельник кивнул, сохраняя неподвижность. Взгляд его уперся в муравейник: обитатели его просыпались, вереницами растекаясь вокруг в поисках пропитания и строительного материала. Вслед за рабочими веером растеклись воины, готовые положить жизнь свои за муравейник и королеву. Молчальник улыбнулся. Ветер зашелестел… Шелест…

Он резко повернул голову. Долго смотрел на телегу. Всхрапнули лошади. Вновь шелест… Шелест листьев. От сердца отлегло. Воспоминания творили неладное с реальностью. Теперь он боялся каждого шелеста.

— Ты будешь мстить, подмастерье? — Молчальник прервал свое молчание, не поднимая глаз.

— Да.

От этого ответа повеяло замогильным холодным, где-то далеко ухнула сова, возвращавшаяся в гнездо. Рассвет на мгновенье остановил свой поход, испугавшись этого холода. А потом утро побороло мороз смерти.

— Тогда я проведу вас доброй тропой. Телега, правда, замедлит путь, и…

— Мы не можем ее бросить, — отрезал Олаф. — Придется идти с нею. Я обещал выполнить задание. Мы отомстим, страшно отомстим, — и неплохо заработаем. Путь наш, верно, рядом проходит… Они ведь каждый замок должны брать под контроль… А путь наш вскоре окончится. Ведь до замка…

В висках Молчальника заколотило. Он подпрыгнул на месте, прямо в полете поворачиваясь к Олафу.

— Не надо туда. Не ходите туда. Никогда туда не ходите. Там опасно. Там очень опасно. Слышите? Бегите!

Только когда Олаф своей железной хваткой попытался убрать ладони Молчальника со своих плеч, отшельник осознал, что вот уже несколько мгновений трясет наемника. Молчальник отпрянул. — Прости, подмастерье.

Он хрипел: от страха горло его свело, и воздух с величайшим трудом вырывался из его груди. Сердце забилось так громко, что Олафу даже показалось, что он слышит этот бешеный перестук.

— Прости… Я не могу повести вас туда… Не могу… — Молчальник понурил голову.

Со стороны казалось, что он сдался, что он слаб, — но это было совершенно не так. В душе его шла борьба не на жизнь, а насмерть. Воспоминания о проклятом шепоте ворвались в его душу, грозясь вовсе уничтожить ее. Липкий страх отуплял, делал отшельника беспомощным. На его загорелом лице проступила испарина, щеки побелели. В глазах застыло выражение ужаса. Сердце забилось еще сильнее, грозясь вот-вот вырваться из его груди. Но он — он сражался. Сражался с проклятым шепотом. С проклятой памятью. Он сражался с худшим врагом — самим собой. Ноги его подкосились, и он повалился на кочку. Верно, он больно ушибся, но разум его закрылся от внешних ощущений. Осталась только борьба, что шла в его душе.

— Я покажу… вам… путь… — сквозь зубы процедил Молчальник, с величайшим трудом овладев дрожавшим подбородком. Но — только путь. Дальше я не пойду. Не могу я, подмастерье.

Он вновь поднялся. Весь он, кажется, превратился во взгляд: пронзительный, полный боли, страха, безверия, гнева, всего, что только может породить болезненная душа.

— Понимаешь ты меня, подмастерье, понимаешь?! — от возгласа этого, кажется, даже муравейник затрясся, лошади всхрапнули, а все участники похода пробудились.

Ричард, не спавший вот уже, кажется, с самого первого лучика солнца, теперь мог разлепить глаза и больше не разыгрывать дремоту. Он мог в оба глаза смотреть на отшельника. Что-то знакомое повеяло на него. Что-то чересчур знакомое… и страшное. Но… Странное дело, не сам Молчальник был источником того странного дуновения, но не что иное. Ричард терзался попытками разгадать, что же такое происходит. Он пытался пробудить в душе воспоминания, хоть мало-мальски похожие на испытываемые им теперь. Ричарду казалось очень важным это узнать, понять, вспомнить… Но только казалось, что ответ найден, как он тут же ускользал. И вот это более всего раздражало Магуса, привыкшего находить ответы на любые вопросы. Почти на любые.

— Понимаю, — Олаф отвел глаза, не в силах выдержать на себе этот пронзительный, полнящийся страданиями взгляд.

Везучий понимал, о, как он понимал…

* * *

Они шли пятый, а может, даже и шестой день. Эти восходы и закаты, холмы и низины, слились в одну линию, кроваво-красную линию. Олаф стряхнул с себя дрему рутины и оглянулся по сторонам. Кристофер плелся по левую руку. Рана на его левой руке кровоточила, накрывая алой пеленой давным-давно не сменявшиеся повязки.

— Ты чего с телеги-то сошел? Ложись, — буркнул Олаф.

Он хотел было вспылить, да сил не было. Они отступали долго, а потому и молча — сил не было говорить.

— Лошадь сдохнет от тяжести и голода, кто ж тогда потащит…