Дорога в мужество

— Делаем все возможное и даже больше, но… Остается надеяться, что могучий организм…. Возможности медицины, как и организма, к сожалению, не беспредельны.

— А ноги? Что у него с ногами?

— Не самое худшее. Ампутация исключается.

Лишь на четвертые сутки Танечка, примчавшись на орудие, отозвала Женю в сторонку и выпалила одним духом, что все в порядке, температура спала, кризис миновал. А через два дня Мазуренко принес запечатанный конверт с пометкой: «Митрофану Осиповичу Чуркину, лично».

— Медсестра из санчасти передала. Ох ты ж, воронежский, и жук! Седой та горбатый, а на ходу подметки рвешь. И сестры тебе лично в руки пишут, и Варваре очи замутил.

Женя, находившаяся в своей каморке, чувствовала себя неудобно оттого, что невольно пришлось подслушать интимный мужской разговор.

— Это она тебе призналась? — спросил холодновато Чуркин.

— Я и сам з вусами. Ну шо ж теперь зробишь? Хай будет так, грэць з вами…

Мазуренко ушел. Чуркин распечатал конверт, но читать письмо не стал, передал его Жене:

— Тебе. От сержанта.

И сразу ушел, видно, ему было неловко.

Письмо — коротенькое, написанное коряво, наверное — лежа. Женя с трудом разбирала слова.

«Чувствую себя почти нормально. Обстановка здесь сугубо госпитальная — тихо, стерильно и чуточку скучно, хотя нас в палате четверо, к тому же меня постоянно навещает одна девушка. Заходит без стука, когда захочу, даже во сне вижу ее. Скоро увижу наяву».

Женя помчалась к верной подруге. Танечка была в своей землянке. Сидела зареванная. Увидела Женю, и опять слезы градом.

— Та-а-анька! Что-нибудь случилось?

— Угу. Ты была права. «Милая, хорошая», а сам…

— Отшила?

— Еще и как! — облитые слезами глаза Танечки озорно сверкнули.

— Ну и не реви. Теперь, по крайней мере, убедилась…

Дня через три Танечка преподнесла Жене «сюрприз» — повезла ее в тылы.

Танечке предстояло сделать что-то срочное в штабе, и Женя в санчасть пошла одна. К удивлению, фельдшер был — сама любезность:

— Вы к Бондаревичу? Да, о нем Таня справлялась. Входите, пожалуйста. Вторая дверь направо.

У второй двери направо Женя перевела дух, постучалась и невольно отступила: из палаты донеслось одновременно:

— Да, да…

— Милости просим.

— Войдите!

Пересилив себя, решительно толкнула дверь и сразу увидела Бондаревича. Он лежал на дальней кровати, у стены — исхудавший, бледный, — глядел на нее, улыбаясь. Слева за столом у окна сидели трое: приветливый Григорян, шофер их батареи, и двое незнакомых бойцов. Женя осторожно притворила дверь и, чувствуя, что краснеет, невнятно выдавила:

— Здравствуйте…

— О, Женя! Здравствуй, Женя! — воскликнул выбритый до синевы, красивый Григорян и, гремя костылями, заспешил к ней с такой радостной улыбкой, точно девушка пришла не к Бондаревичу, а к нему. — Давай пожмем твоя нежная мужественная рука! — орал он с милым кавказским акцентом. — Как там наш батарей? А земляк мой Мартиросян — живая, здоровая? Все в порядке, говоришь? Ай, спасибо, что к нам пришел! Кузин, Хлопотов, айда дров носить! А ты, Женя, побудь с нашим сержантом, он у нас дров не носит. Вай-вай, как ему было больно…

Все трое живо прошмыгнули мимо нее. Едва закрылась дверь, Женя метнулась к Бондаревичу, упала на колени перед кроватью и неожиданно всхлипнула, спрятав лицо на его груди. Он гладил ладонями ее мокрые щеки: «Вот так новость… Зачем еще слезы?» Она и сама понимала, что слезы ни к чему, самое страшное миновало, пыталась успокоиться и не могла: видно, уж так на роду бабам написано: сколько ни крепись, а отплакать положенное придется.

Потом было только ощущение радости оттого, что они вместе и никто им не мешает. Женя рассказывала о том, как ревностно исполняет обязанности командира Асланбеков, о Чуркине — постоянном заботнике обо всех, о том, что Костя Суржиков меняется на глазах, потому что, кажется, влюбился в одну из дальномерщиц. Бондаревич слушал, не перебивая. Осеклась сама, тревожно перехватив его взгляд:

— Чего ты так? Морщины, что ли, увидел?

— Брови у тебя — черные-черные…

— Ну вот еще, брови… Ты меня не слушаешь, Стась…

— Каждое словечко ловлю. Мне все интересно. Говори. Только погляди в окно.

— Зачем?

— Погляди, пожалуйста… Голубые! Теперь глянь вон туда, в угол.

— Стась!

— Теперь — синие. Голубые и синие. И вся ты такая красивая! Знаешь, с каких пор я тебя люблю?

— Знаю. С восьмого.

— Нет. Я люблю тебя весь век. Когда я был еще вот таким шпингалетом в штанишках на помочах, я уже чувствовал, знал, что ты есть на свете.

— Фантазер…

По коридору — шаги. Кто-то постучал:

— Главный на горизонте.

Женя испуганно взглянула на дверь, точно главный, перед которым все трепетали, был уже здесь:

— Как мало отпущено нам…

Покусывая губы, медленно отступала к двери. Он ободряюще улыбался ей:

— Скоро будем вместе!