Дорога в мужество

И опять время для Жени тянулось мучительно долго. Шла третья неделя — дни солнечные с утра до вечера, и с утра до вечера тревоги, боевая стрельба. Кроме старшины и Миколы Поманысточки, никто не имел права отлучиться с огневой позиции. Микола привозил от Бондаревича письма: скоро вернусь! Фельдшер же Водоносов сообщал Танечке неутешительное: температура вдруг подскочила, придется еще с недельку поваляться. Поэтому возвращение Бондаревича было для Жени неожиданным.

Она только-только вернулась с кухни — помогала Варваре. Подбросив в печку смоляков, тотчас вышла, — что одной делать в землянке? — стала деревянной лопатой выбрасывать снег из окопа. И тут неожиданно — шутливое и ласковое:

— Это за какую же провинность?

Он стоял на аппарели — подтянутый, большеглазый и бледный, только на щеках пятнами горел румянец. Женя обрадованно ахнула, выронила лопату.

— Ну что же ты? Веди, хозяйка, в дом.

Печка горела жарко. Пахло канифолью и теплым паром, по единственному стеклу в окне сползали набухающие капли.

Женя помогла ему раздеться, проворно поставила на печку котелки с остывшим обедом. То и дело поглядывала на него, не скрывая своей радости.

— Ты — пешком?

— Сказали, Мазуренко приедет только к вечеру. Не хотелось ждать. Где же наше войско?

— На мосту. Там вчера было жарко. Есть убитые. Одну девушку так и не нашли, наверное, под лед затянуло. Два пулемета в куски разнесло…

Женя как-то сразу обвяла и словно бы ушла в себя, глаза ее подернулись грустью. «Устала ты, девочка, от войны», — подумал Бондаревич, осторожно беря ее за руку. Женя очнулась. Мгновение держалась на ее лице какая-то болезненно-виноватая улыбка, и снова глаза заискрились той самой радостью, с какой она встретила его. Порывисто подавшись к нему, коснулась лба его губами, зашептала виновато и горячо:

— Это — так, это пройдет, не обращай внимания, ладно?.. Я рада, Стась… Теперь все пройдет. Как ты? Ничего не болит? Совсем-совсем здоров?

— Совсем-совсем, — засмеялся он. — Батарея скоро вернется?

— Вряд ли. Старшина только что повез туда обед.

— Выходит, целых полдня мы будем… вдвоем?

Она зарделась и опустила ресницы:

— Выходит… Садись. Ешь.

Он обнял девушку за плечи. Она осторожно высвободилась, отстраняясь: «Ешь сначала…» И пуще вспыхнула под его взглядом, убоявшись, что Стась может истолковать ее слова как обещание чего-то, что до сих пор являлось запретным. Ели молча, оба какие-то скованные и словно бы отдалившиеся друг от друга.

— Может, приляжешь с дороги? — опросила она потом, перемывая котелки.

Разостлав полушубок, он лег на нарах. Женя юркнула в «светелку». Поглядывала оттуда сквозь щель и не знала, что делать, как вести себя. «Хоть бы Танька забежала… Боже, кого я боюсь? Его? Или уже не верю самой себе?»

— Тетя Зося пишет?

— Три письма получил. В каждом тебе приветы.

— Спасибо. Ты отдохни, засни. Я тут пока управлюсь чуть…

Подмела пол, подбросила дров в печку и опять скрылась в «светелке», сделав вид, что посчитала его спящим.

— Женя, иди ко мне…

Подошла как спутанная, присела на край нар. Он тотчас взял ее руки и заговорил убежденно, взволнованно:

— Там времени было много. Жизнь свою по косточкам перебрал. Пять лет в ней заняла ты… до последней минуты…

— И ты…

Он стал целовать ее не так бережно, как когда-то, а нервно, крепко и больно. По-мужски сильные руки подняли ее, и она показалась себе маленькой, невесомой, и приятно было ощущение этой невесомости. Потом она опять близко увидела его лицо, теряющее формы, потемневшие и как-то тревожно и сурово блестящие глаза, и не могла оторвать от них взгляда, и чем дольше глядела в них, тем больше полнилось сердце ужасом и восторгом перед тем, что надвигалось неотвратимо.

— У нас не может быть разных дорог. Для чего же нам половинки счастья?

— Стась!..

— Сюда никто не войдет…

— Не надо…

Ноги коснулись пола. Она попятилась к двери «светелки», потом опять рванулась к нему. Плача и ласкаясь, шептала с нежностью и болью:

— Мой!.. Навеки мой… И я… Но ведь мы будем жить. Верю — мы останемся жить! И ты приведешь меня в дом… невестой.

4

В начале января, волоча неповоротливые тяжелые тучи, подул из-за дальних бело-зеленых холмов южный ветер; в воздухе запахло дождем и хвойным настоем, а когда в один из дней тучи исчезли, на снарядных ящиках, приткнутых в затишке, начал таять снег. «Ай да надворьице — весна прямо! — восторгался Чуркин, радуясь теплу и солнцу. — Неужели, братцы, тут так и положено?» «Братцы» пожимали плечами, Бондаревич посмеивался: «Январь по-белорусски — студень, февраль — лютый. Дальше, Осипович, мозгуй».

Потом закрутило, завьюжило, нанесло сугробы. Расчеты, выбиваясь из сил, со всех сторон загромоздили подходы к пушкам грудами снега. С птичьего полета орудийные окопы теперь определенно напоминали лунные кратеры.

Днем еще так-сяк, с вечера и всю ночь — жал, давил мороз.

В нелетную погоду стыла над позицией тишина, не тревожимая ни единым выстрелом. Бондаревичу казалось: такая вот тишина стоит по всему фронту, «бои местного значения», о которых говорится в сводках, — не в счет.

И вдруг…