Дорога в мужество

Курился над елочками, утыкавшими бруствер, голубоватый табачный дым, немилосердно жгло полуденное солнце, а где-то далеко, наверное, в большом лесу, синеющем справа, в стороне от боя, гулко куковала кукушка. Сергей Кравцов, покусывая травинку, с усмешкой сказал Лешке-греку:

— Загадал, сколько мне жить. Полвека отгрохала и дальше наяривает. Бери остальные себе.

«Ку-ку, ку-ку!» — пророчила долгую жизнь теперь уже Лешке-греку щедрая птица, и все, даже Чуркин, заинтересованно прислушивались к ее глуховатому голосу.

— Ишь ты, каналья, не жадная. Наживешься и ты, грек.

— Пусть тебе сосчитает, Осипович!

— На кой? За меня еще мать-покойница у цыганки-сербиянки ворожила, и та нагадала топтать мне землю до последнего зуба. А они покуда все целы.

— Для верности, Осипович…

— Ну пущай.

«Ку-ку, ку-ку!» — с каким-то веселым азартом отбрасывала кукушка годы, предназначенные сперва Чуркину, потом Жене, и вдруг захлебнулась: в той стороне, за синим лесом, тоже ударили пушки. Насупившийся Чуркин молча поднялся, надел гимнастерку. Направляясь к орудию, удивленно воскликнул:

— Гляди-ка, ребята, никак старшина к нам припожаловал!

Серая кобыла, лениво помахивая из стороны в сторону тяжелой головой, тащила по лугу тарантас, в котором, прислонившись спиной к термосам, расслабленно сидел Мазуренко. Неподалеку от Поманысточкиного тягача он распряг кобылу, привязал на длинном поводу за колесо тарантаса и, подхватив термосы, зашагал, прихрамывая, к орудию.

— Здоровеньки булы! Жрать хочете? Воевать так воевать — доставай ложки!

Сам Мазуренко и его автомат были в грязи. Рукав гимнастерки располосован от плеча до локтя. На костяшках пальцев чернела запекшаяся кровь. Передав термосы Чуркину, он сразу же устало присел в сторонке.

— Где это тебя, Петро Маркович, так изволтузило? — поинтересовался Чуркин, разливая борщ в котелки.

— Та, грэць бы меня побрал, чуть беды не наробил на свою голову… А ты, Поманысточко, погано тягач замаскировал, бежи зараз же накидай на стекла веток. Отсвечивают, як прожектора. — Старшина не спеша закурил и, видимо, осуждая себя, укоризненно покачал головой. — Правду кажут, воронежский: век живи, век учись…

— Да что случилось-то?

— Дорога — незнакомая, кобыла — слепая, заехал грэць его знает куды. Кругом лесок невеличкий, и чую, рядом, в кустах, гыр-гыр-гыр — по-немецки. Вскинул я автомат, ни, думаю, гадючьи выродки, хоть вы меня, може, целым взводом на мушке держите, все равно я первый сыпану. И сыпанул длинной очередью. А еще раньше та зараза слепая в багно залезла та як шарахнется в сторону. Одним словом, драндулет — набок, очередь моя лопухом накрылась, сам я — спиной в грязюку догоры ногами, термоса — на меня, автомата — черт-ма…

Женя ахнула, расчет — весь внимание. Чуркин прекратил дележку.

— А кусты вже трещат. Ну, думаю, пропал ты, Мазуренко, ни за понюшку табаку. Пока руки не оторвали, отбивайся хоть кулаками. Вскакиваю, безоружный, размахиваюсь, а передо мною наш хлопец, молоденький, конопатый такой, звездочка из консервной банки… Прицелился в меня. «Хенде хох!» — кричит. Дулю тебе, кажу, а не «хенде хох», я ж русский! «Вражина ты, а не русский. Руки вверх и марш в штаб, там разберутся, кто послал тебя пленных фрицев выручать». Бачу, в кустах ще один наш охломон, и под дулом у него семеро фрицев «хенде хох» выполняют. Божечка ж мий, як мне страшно стало: чуть своих хлопцев на тот свет не отправил… А потом такое зло взяло, так зачесались руки — засветить тому конопатому промеж глаз! Крестанул его в бога, аж ветки затрещали: «Поцелуй мою кобылу он туды, бо цэ вона спасла тебя, дурня, от верной гибели. И як шо ты без мозгов родился — у друга треба позычить. Пленных ведешь — рты им позатыкай, щоб не лопотали по-своему». А вин свое: «Руки вверх!» — и точка. Ну, думаю, поведут в штаб вместе с фрицами. Пока там разберутся во всей этой канители — прокиснет борщ, нечем будет собственных гавриков накормить…

«Гаврики», ухмыляясь, уже хлебали вкусное варево, а Мазуренко, счищая грязь с автомата, продолжал:

— Веди, кричу, куды хочешь, дурень лупоглазый, только рук я ни перед кем не поднимал и перед тобой не подниму. И тут чую: той, шо в кустах, каже: «Оставь его, Степа, я этого парня знаю. В сорок втором до самого Сталинграда в пятнадцатой дивизии с ним вместе топали». Бачу — знакомая личность, даже и фамилию припоминаю — Брагин. Добрый, помнится, товарищ был и вояка добрый. А як подумал, шо и его мог уложить за милую душу, знов закипело во мне все. Брешешь, кричу, таких придурков, як ты, в пятнадцатой дивизии не было, там умели с пленными обращаться. «Что ж, — кажет Брагин, — поведем. Обознался я, значит».

Расчет хохотал, Чуркин, ухмыляясь, подкручивал усы. Мазуренко почесал за ухом и тоже осклабился: