Дорога в небо

Весенней границы Одезри ждал с тревогой. Вошли два человека, молодые, холёные в мягких туфлях, шальварах и серых платьях с высоким воротником, разрезами от бёдер, запахом направо — совсем как у сопровождающего, только попроще. Ичи-Ду поднялся им навстречу. Все трое степенно раскланялись, едва не касаясь локтями колен, чинно потолковали. Обыскивать Хина самоуверенные весены сочли ненужным. В ответ на вежливую просьбу, уан обменял один из ножей на расписку и какой-то свиток, скреплённый ремешком с пряжкой в виде странного герба: три луны, вода, легкомысленный женский профиль и книга. Неизменно вежливые поклоны на прощание, пожелания благополучного пути. Ичи-Ду, совершенно успокоенный, сбросил туфли и устроился на постели, поджав под себя ноги.

Время шло, весены не возвращались. Чёрные глаза попутчика лукаво блеснули. «Расслабься, — безмолвно советовали они. — Мы давно тронулись».

Одезри не хотел спать внутри чужой машины, наедине с человеком, которому не мог доверить жизнь. Ичи-Ду тоже отчего-то не ложился. Вежливо справившись, не мешает ли Хину свет, и заверив, что, ежели таки мешает, то будет немедленно выключен, весен углубился в чтение всё той же мелкой книжицы с виверной. Уан от нечего делать сначала рассматривал блестящую лощёную зверюгу, потом вернул окно.

— Мы проезжаем красивейшие места, — не поднимая головы, пробормотал Ичи-Ду.

— Я что-нибудь увижу, если…

Весен, не дослушав, тихонько свистнул. Свет погас. В чернильной тьме Хин усмехнулся:

— А как быть тем, кто не умеет свистеть?

— Главное не действие, а намерение, — сообщил попутчик, прошуршав книгой.

В темноте чувства обострились: стал слышен стук сердца, звук своего и чужого дыханий. Хину даже казалось, он чувствует, как кровь бежит по венам.

— Увы, — негромко обронил весен. Словно капля упала в стоячую тёмную воду.

Одезри прижался щекой к прохладной стене. Ночное небо полыхало звёздами, знакомое, такое же как и дома.

— Две вещи наполняют душу мою всё новым удивлением и нарастающим благоговением, — наизусть прочёл Ичи-Ду, — звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас, — он добавил от себя: — Ведь это всё, что делает человека — человеком. Таков ответ на вечную загадку, такова наша суть.

— Две загадки, — подытожил Хин.

— Животные, птицы, — не слушая, словно опьянённый темнотой, продолжил весен, — они живут, не замечая красок закатного неба, нежной пастели облаков. А человек способен видеть красоту! Тогда скажи ему, кем он становится, когда перестаёт её замечать? Или когда трусливо бьёт в спину?

— Вы чтите разум превыше всего?

Ичи-Ду ответил после секунды замешательства:

— Да. Это самоконтроль, надёжность…

— Это гибель загадок.

По небу разлилось белёсое сияние — тончайшая шаль, наброшенная на звёзды, медленно стягивалась в серебряный месяц. Ниже, у самого края горизонта из грязно-рыжей дымки рождалась прибывающая Сайена.

Гусеница вилась по долине меж цепей холмов, покрытых лесом. Рыжая хвоя отблёскивала красным в лучах двух Лун. Клонило в сон, вместо деревьев снаружи грезились знакомые глаза, то страшные, то лукавые, то озарённые улыбкой, то таинственно мерцающие за синевой ресниц.

Когда гусеница останавливалась на станциях, Хин просыпался — Ичи-Ду откатывал дверь, чтобы выйти, и в комнатку золотистой полосой проливался свет из коридора. Одезри разминал затекшее тело, потом наблюдал из окна, как его попутчик беседует с незнакомыми весенами — с губ людей срывались облачка пара — или прогуливается по мощёной дорожке под светом зелёных — почему зелёных? — фонарей. Ичи-Ду откуда-то всегда знал, когда гусеница тронется. Возвращался, не торопясь, вздрагивая, ёжась и дыша на озябшие пальцы. «Боятся воды, — думал про себя Хин. — А ночи не боятся». Тёплая гусеница, полная спящих людей, казалась неожиданно уютной.

Очередная станция, шестая по счёту, ничем не отличалась от предыдущих, но Ичи-Ду неожиданно нарушил молчание:

— Мне пора, — шёпотом, словно боялся кого-то разбудить, сказал он.

— Это Гаэл? — удивился Хин. Выглянул наружу — ничего, кроме неизменных зелёных фонарей и темноты за ними.

Весен сделал согласный жест, поклонился, и правитель придержал язык: поклоном закончилась игра в добрых приятелей.

Гусеница усердно поднималась в горы. Словно калейдоскоп, полный живописных картин, в ярком лунном свете мимо проносились скалы, пенистые горные реки, извивающиеся, как звенья громадных змей, хвойные рощи и поляны лиловой травы, усеянные цветами, закрывшимися на ночь. На склонах холмов приютились крошечные деревушки, на скалистых уступах — хижины. А то мелькал вдали резной домик духа, облюбованный шариками света, или меланхоличное кривое дерево нависало над ревущим потоком.