Дорога в снегопад

От этих слов Антона Алексею стало не то чтобы страшно, а как-то неприятно. Андрей Николаевич казался ему божком хитрым, безжалостным и равнодушным, и отдавать мир в безраздельную власть этого демона-дэва сегодня ему совершенно не хотелось. На счастье, стал звонить допотопный Антонов телефон. Оказалось, Настя опять забыла в музыкальной школе мобильную трубку, по этому поводу уже велись с ее матерью долгие переговоры, смысл которых сводился к клятвам на этот раз не спустить дочери и наказать на все сто. Алексей, собственно, уже был прилично пьян, поэтому смутно уловил связь между утерей телефона и философским прозрением Антона.

– Вот у нас тут все про это объединение церквей, – начал Алексей, как сначала показалось Антону, ни к селу ни к городу. – А я тут был в Уругвае на коференции, таких людей там видел, м-м, это настоящие русские люди, первой волны. Так вот они мне сказали: мы тут против этого объединения. Почему, спрашиваю. Потому что, говорят, Россия на путь своего исторического развития не встала. А то, что сейчас здесь творится, не более чем пыль в глаза. Национального государства в привычном смысле слова у нас нет, а как написал финансист один американский в «Finanсiаl Times», фамилию не помню, есть собственность ряда лиц. И оттуда прекрасно это видят. А эти уроды… смешно… Им кажется – вот дадим денег, а завтра нам таблетки от бессмертия принесут. На любой вкус и цвет. Вот эта розовенькая – на двадцать лет, зелененькая – на тридцать. Боже мой, а я не верил! Тарелку поставил новости смотреть! Вот слепота-то куриная! Антоний, это мраки! – горестно восклицал он. – Они не люди. Кто они? Они уже все захватили. Мы-то с тобой живем, просто пока им не нужны. То есть ты понимаешь, какое дело – они нам жить позволяют.

Антоний слушал друга с интересом, но с таким выражением, которое ясно говорило, что все это стало ему известно гораздо-гораздо раньше.

– Вы вот меня гнобите, что, мол, пью я, – перебил он Алексея. – А потому что стыдно, стыдно жить, когда все вокруг так живут, а ты ничего не можешь сделать.

– Или не способен, – заметил Алексей.

– Или не способен, – миролюбиво согласился Антон. – Я вот сыт, а кто-то рядом голоден. И как помочь? Только поделиться? Или можно еще что-то сделать? А что? Строй менять? А как? А другие несчастными станут.

За окнами, как осенние волны стылого моря, тяжело бродили подхватываемые порывами ветра кроны берез.

– Вот был такой поэт Борис Рыжий, – сказал Антон. – Из Свердловска. Вот не смог он жить во всем этом – повесился. Голландец мой знакомый фильм про него снимал.

– Что же, все поэты от этого умирают?

– Не знаю, как там в других царствах-государствах, но русские поэты умирают именно от этого. «Погадай мне, цыганка, на медный грош, – начал читать Антон строки свердловского Бориса, – растолкуй, от чего умру. Отвечает цыганка, мол, ты умрешь, не живут такие в миру. Станет сын чужим и чужой жена, отвернутся друзья-враги, что убьет тебя, молодой, вина, но вину свою береги. Перед кем вина? Перед тем, что жив, и смеется, глядит в глаза…» Доходит? – помолчав, спросил он Алексея.

Тот молча кивнул. Мрачный хмель на секунду спал с его души, и он вспомнил Настю:

– Ну разорит она тебя, Антоний, разорит!

– Разорит, – счастливо ответил Антон, но со своего настроя не сбился: – Вот у нас в кино как? Поди без отката деньги на фильм получи. Так не у каждого еще и возьмут. А у меня дочка – десять лет, телефоны вон каждый день теряет. И у других дочки, внучки, сыночки. И все так рассуждают. А те, кто не согласен, да-авно уж поразъехались. Кто, как ты, за рубежи, а кто по деревням сидит, Монтеня читает… А Лев-то Николаевич: надо всем хорошим людям объединиться. Просто это так у него… – Антон покачал головой.

От таких речей самое настоящее отчаяние охватило Алексея.

– Антон, нам по сорок скоро, а мы ничего не можем. В своей собственной стране. – Он обхватил голову руками и стал раскачиваться на стуле. – Эта жизнь – мимо нас.

– Теперь ты понял, – спросил Антон, аккуратно составляя со стола очередную бутылку и так же аккуратно подавая ей замену, – отчего на Руси люди пьют?

Алексей мрачно смотрел в открытое окно, во влажную темень пустых древесных крон. Хризантемы, поставленные в трехлитровую банку, подпитываясь прелой стылью, давящей из открытого окна, мужественно сносили клубы табачного дыма.

* * *

Совесть – наш лучший друг. Она стоит на страже нашей души, как печень на страже нашей крови, и оттого, что мы пьем, она не покидает своего поста. Она стоит на часах до конца, как мальчик из рассказа Леонида Пантелеева, забытый товарищами в карауле, и умирает мужественно, как барс из поэмы «Мцыри».