Дорога в снегопад

Андрей Николаевич развел руками, как бы желая намекнуть на некую неизбежность происходящего, и рассмеялся тихим бархатом. Казалось, что даже голос его умащен каким-то специальным косметическим снадобьем, вроде крема или духов.

Алексей старался угадать, кем был этот человек году эдак в 84-м, когда еще не уверовал в свою избранность. Инструктором обкома партии? Научным сотрудником? Дипломатом? Чекистом? На ум ему пришел Антон, и он позавидовал ему. Что ни говори, человеку в обоссанных штанах никто не делает подобных предложений. И ему, Алексею, захотелось немедленно переместиться отсюда домой, в свой район, и вместо этой тягостной беседы идти в магазин за пивом.

Он задумчиво помолчал под выжидающим взглядом собеседника, потом спросил:

– Вы настолько боитесь смерти?

Андрей Николаевич сделал движение телом, выражавшее облегчение оттого, что разговор переходит в неформальное русло.

– Все люди, мне кажется, ее боятся. Вы, разве, нет?

– Я тоже боюсь, – согласился Алексей, – но, мне кажется, совсем по другим причинам.

– По каким же таким другим, позвольте полюбопытствовать? – спросил Андрей Николаевич, облокачиваясь двумя руками о поверхность своего необъятного стола.

– Извольте, – улыбнулся Алексей, – только предвижу, что мой ответ насмешит вас. Или заденет.

Он сделал предупредительную паузу.

– Говорите без обиняков, – ободрил его Андрей Николаевич, и по выражению его лица было видно, что он действительно готов услышать что угодно и сохранить при этом спокойствие.

– Видите ли, – сказал тогда Алексей, – вы проделали немалый путь до этого кабинета. Годы, в которые это происходило, все мы хорошо знаем – сами живали. И мне кажется, что столь необыкновенное благосостояние возможно было приобрести исключительно за счет других людей. Я вашей жизни не знаю, не хочу сказать, что вы лично кого-то там ограбили на большой дороге. Но выходит-то так. Наши предки кровью платили, чтобы жизнь стала справедливей, а мы на них наплевали.

Андрея Николаевича действительно не задели слова Алексея – во всяком случае, лицо его выражало не обиду, а какое-то неподдельное любопытство, как если бы ему пришлось созерцать некое диковинное животное.

– Вы поклонник советской власти? – поинтересовался он.

– Не в этом дело. Просто христианское общество равняется по слабому, а не по сильному.

– Ах, вот что… Христианское общество… – с неопределенной интонацией повторил за ним Андрей Николаевич, поднялся из своего кресла, подошел к окну и уставился во дворик, на неказистого таджика в оранжевом жилете, сметавшего в кучи нападавшую листву двух наклонно стоящих ясеней.

– Так вот, я, если позволите, продолжу свою мысль.

Андрей Николаевич все еще стоял спиной к Алексею и только едва заметно кивнул.

– Коль скоро вы не постеснялись ограничить других людей в доступе к средствам жизни, то и открытие свое не станете делать всеобщим достоянием. А это противоречит всем тем принципам, по которым до сего дня развивалась наука.

Андрей Николаевич по-прежнему стоял, глядя в окно, и только слушал.

– Вы искренне поверили в то, что этот мир принадлежит вам, – сказал Алексей, – но, уверяю вас, он по-прежнему принадлежит Господу Богу, это мир Божий.

– Может быть, все-таки кофе? – повернулся наконец Андрей Николаевич. Лицо его и впрямь сохраняло абсолютную невозмутимость. – С корицей?

– Простите, я пойду, – сказал Алексей.

– Ну что же, – сказал хозяин кабинета после небольшой задумчивости, – желаю вам успехов на поприще всеобщего благоденствия.

– Спасибо, – ответил Алексей, поднимаясь, – если говорите искренне.

– Почему нет? – Андрей Николаевич опять развел руки, на этот раз показывая неподдельное недоумение. – Просто, разрешите и вам заметить, вы неправильно все понимаете.

– Тогда позвольте мне остаться при своем заблуждении, – холодно сказал Алексей и пошел к двери.

* * *

Первым его побуждением по выходе от Андрея Николаевича было немедленно купить билет в Лондон, но чем дальше он отходил от злополучного особняка, тем порыв этот слабел и малодушие проходило. Алексей вышел на Суворовский, дошел до Дома журналистов и с облегчением плюхнулся на деревянную скамью у столика на открытой веранде. В эти дни бабье лето вернулось еще разок, как-будто что-то забыло в обреченном на осень городе, и столики с улицы еще не убирали.

– Водки, – сказал он официанту, даже не глянув на него. – Какая есть?

– «Путинка», «Журавли», «Зеленая марка»… – начал перечислять тот.

– Вот этой, – перебил его Алексей. – Грамм двести, пожалуйста.

Он отрешенно пил водку, запивал ее пивом, глядя в угол двора, где съежился памятник военным корреспондентам, погибшим на фронте Отечественной войны. Огромный кривой тополь, уцелевший после гибельного для бульваров урагана 1999-го, лениво, царственно шевелил листьями, как будто старик двигал скрюченными подагрой пальцами, и Алексей думал, что он, этот тополь, имеет право себе это позволить. Тополь видел и Наполеона, и ноябрьские бои юнкеров в семнадцатом, и аэростаты, и желтые стрелы прожекторов, чертившие в зимнем небе сорок первого…