Дорога в тысячу ли

Несмотря на многочисленные просьбы, никого из родственников не допустили к Исэку, но семья верила, что он жив, потому что иначе полиция сообщила бы о его смерти. Старший пастор и китаец-служка тоже оставались в тюрьме, и это давало надежду, что все трое будут поддерживать друг друга, хотя никто не знал условий их заключения. На следующий день после ареста полиция пришла в дом и конфисковала несколько книг и документов Исэка. Следователь посещал семью раз в несколько недель и задавал вопросы. Полиция закрыла церковь, но прихожане тайно встречались небольшими группами во главе с церковными старостами. Кёнхи, Сонджа и Ёсоп никогда не посещали эти собрания, опасаясь подвергнуть опасности других христиан. Большая часть иностранных миссионеров покинула Японию. Теперь редко можно было увидеть в Осаке белого человека. Ёсоп написал канадским миссионерам об Исэке, но ответа не получил. Под давлением политиков руководство пресвитерианской церкви приняло решение, что обязательная синтоистская церемония является гражданским, а не религиозным долгом, хотя император, глава государственного культа, для синтоистов был живым божеством. Прагматичный пастор Йоо считал, что синтоистская церемония, в ходе которой все горожане должны участвовать в обрядах, несомненно, являлась языческим ритуалом, призванным пробудить национальное чувство. Поклонение идолам было оскорбительно для Господа. Тем не менее пастор Йоо убеждал Исэка, Ху и прихожан присутствовать на церемонии и не выступать с протестами. Он не хотел, чтобы его прихожане, многие из которых недавно пришли к вере, стали жертвой предсказуемой реакции властей на непослушание. Пастор Йоо нашел оправдание своей позиции в посланиях апостола Павла. Поэтому на церемониях у синтоистской святыни старший пастор, Исэк и Ху присутствовали вместе с остальными христианами. Однако терявший зрение Йоо не знал, что каждый раз его воспитанник Ху во время синтоистского обряда твердит молитву «Отче наш», хотя разбрызгивает воду и хлопает в ладони, как все остальные. Исэк заметил, но ничего не сказал. В глубине души Исэк восхищался верой Ху и его твердостью.

Арест Исэка заставил Сонджу задуматься о том, что произойдет дальше. Неужели Ёсоп попросит ее уйти вместе с детьми? Куда она пойдет и как будет жить? Как она сможет позаботиться о сыновьях? Кёнхи не просила ее уйти, но она была только женой хозяина дома. Сонджа должна иметь свои деньги, чтобы при необходимости вернуться домой к матери. Значит, Сондже нужна работа. Она может торговать. Это было нормально для ее матери, которая всю жизнь трудилась, помогая мужу зарабатывать. Однако молодая женщина, которая стоит одна на рынке и продает пишу незнакомцам, крича до хрипоты, — это совсем другое дело. Ёсоп пытался запретить ей искать работу, но она не хотела его слушать. По ее лицу текли слезы, когда она говорила шурину, что Исэк хотел бы, чтобы она зарабатывала деньги для мальчиков, на их учебу в школе. И Ёсоп уступил. Тем не менее он запретил Кёнхи работу на открытом воздухе, и его жена повиновалась. Кёнхи было разрешено солить огурцы на продажу, но не продавать их. Ёсоп не мог протестовать слишком решительно, потому что семья отчаянно нуждалась в деньгах. Конечно, обе женщины не хотели открыто выступать против Ёсопа, но финансовое бремя стало слишком тяжким, и он не мог нести его в одиночку.

Первый день торговли состоялся через неделю после того, как Исэка арестовали. С утра Сонджа отнесла Исэку обед в тюрьму, а потом поставила на деревянную тележку большой глиняный горшок с кимчи и отправилась на рынок. В Икайно он представлял собой лоскутное одеяло из скромных лавок, торгующих предметами домашнего обихода, ткани, татами, электротовары, а между ними устраивались, как могли, уличные торговцы, предлагавшие покупателям домашние блины с луком, суши и соевую пасту.

Кёнхи осталась дома присматривать за Мосасу. Там, где продавали кочхуджан[13] — соевую пасту с клейким рисом и приправами, и острую приправу твенджан,[14] — Сонджа заметила двух молодых кореянок, торгующих жареными пшеничными лепешками. Сонджа подтолкнула тележку в ту сторону, надеясь встать рядом с ними.

— Ты не можешь провонять наше место своей капустой, — заявила старшая из корейских торговок.

— Иди на другую сторону, — вторая махнула рукой в сторону рыбных рядов.

Когда Сонджа приблизилась к женщинам, продававшим сухие анчоусы и морские водоросли, стоявшие с краю пожилые кореянки оказались еще менее приветливы.

— Катись отсюда со своей дерьмовой телегой, а не то мои сыновья помочатся в твой горшок. Ты поняла меня, деревенщина? — выкрикнула высокая женщина в белом платке.

От удивления Сонджа не нашлась, что ответить. Никто здесь не продавал кимчи, а твенджан пах не менее резко. Она пошла дальше, пока не оказалась ближе к вокзалу, где торговали живыми цыплятами, и откуда доносился сильный запах сырого мяса и гуано. Она нашла достаточно большое пространство для своей тележки между мясником, торговавшим свининой, и продавцами цыплят.