Дорога в жизнь

— Ну, вы, конечно, поняли: эта рабочая сила — ток. И пошлет ее Свирьская электростанция. Свирь течет из Онежского озера в Ладожское. Где тут у вас карта? Вот, видите — вот она, Свирь. От нее до Ленинграда, двести сорок километров, но она мигом домчит своих работников и насытит фабрики и заводы электрическим током.

Лицо Николая Ивановича становится озабоченным. Я еще тогда, в гороно, заметил, какое оно подвижное — тотчас отвечает на каждую новую мысль, на каждый взгляд.

— Река Свирь издавна была большой торговой дорогой. Но опасной. Корабли, лодки, пароходы боятся порогов. И выходило несуразно. Представьте себе, перед вами большая, широкая дорога, а вы должны пробираться узкой тропинкой. Лежит перед пароходом широкая, многоводная река, а он должен двигаться осторожно, ощупью, не то оступится, на порог наткнется. И ходили корабли по широкой реке медленно, с оглядкой, дожидаясь, пока пройдет встречный — дорогу освободит. Так было десятки и сотни лет. А мы решили всё изменить!

Он сказал это так, словно и мы, сидящие перед ним в классе, тоже причастны к этому решению.

— Свирь — река полноводная и порожистая. Только пруди ее плотиной, строй станцию. Но сказать — просто, сделать — трудно. Дно у Свири глинистое. Как на глине строить плотину? Глина расползется, не выдержит тяжести, плотина уйдет на дно. Как перехитрить глину? Решили сложить на дне реки бетонную плиту и уже на нее ставить плотину.

— А вода сдвинет плиту? — не то спрашивает, не то утверждает Володин.

Николай Иванович смотрит на него одобрительно и с интересом.

— Верно. Если ставить плашмя — сдвинет. Потому и решили: чтоб вода не сдвинула плиты, отрастить плите зубья — они намертво вцепятся в дно. А уж тогда на бетонной плите прочно станет плотина.

Николай Иванович ходит по классу и, рассказывая, доверительно обращается то к одному, то к другому.

— Понимаешь? — спрашивает он Разумова.

И тот кивает в ответ.

— Понимаешь, как получается? — обращается он к Жукову.

И Саня отвечает негромко:

— Понятно!

Звонок застает нас врасплох. Мы не ждали его, не думали о нем. А это что-нибудь да значит, когда на уроке не томишься, не ждешь конца, даже и не помнишь, что будет конец.

Вот она, задача: чтоб ученье стало для ребят радостью, чтоб шли они в школу не по обязанности, а с охотой, с нетерпеливым желанием узнавать день ото дня все больше.

44 Педологи

Вскоре после начала занятий к нам приехала Татьяна Васильевна Ракова, педолог. Бывала она у нас и прежде, и я только потому мирился с ее присутствием, что она не проводила никаких обследований. Она ходила, смотрела, записывала, а с ребятами почти не разговаривала. Но на этот раз ее сопровождал еще один педолог. Они приехали без меня и собирались произвести обследование ребят. Об этом наспех сообщила вышедшая мне навстречу Софья Михайловна, как только я вернулся.

— Зачем вы их пустили? — с досадой спросил я.

— Семен Афанасьевич, это лица официальные, как же не пустить? Где у нас такое право?

— У нас только одно право и одна обязанность — думать о ребятах! — Я впервые сердился на нее и не мог, да и не хотел этого скрывать.

Продолжать разговор мы не могли — к нам шли по двору Татьяна Васильевна и высокий, сухощавый человек, очень тщательно и аккуратно одетый, в пенсне из узких прямоугольных стеклышек.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — представила Ракова. — Это Петр Андреевич Грачевский. Он пишет большую работу, посвященную исследованию эмоциональной сферы несовершеннолетних, отклоняющихся от нормы в своем поведении. Сегодня мы побываем на уроках, а завтра начнем обследование.

— Местом обследования, — сказал Грачевский бесцветным, шелестящим, как бумага, голосом, — должна служить комната, по возможности имеющая характер семейной обстановки, настраивающая тем самым на интимный лад.

— Мы предоставим вам учительскую, — сказала Софья Михайловна. — Дети знают эту комнату и привыкли к ней.

Она уже хорошо изучила меня и, как всегда, осторожно и незаметно пришла мне на помощь. Все переговоры с педологами она взяла на себя. Разговаривала сдержанно, суховато — я бы так не мог. Это бумажное шелестение, длинные, гладкие фразы, до смысла которых надо было продираться сквозь дебри мудреных, неживых слов, сперва доводили меня до отупения, а потом я начинал ощущать, как в груди глухо накипает нечто другое, уже совсем непозволительное.

На первой же перемене в учительскую заглянул Сергей Стеклов и поманил меня. Я вышел в коридор.

— Семен Афанасьевич, — сказал Сергей, отводя меня к окну, — если опять Павлушку признают каким-нибудь не таким и скажут отослать…

Я привык видеть его всегда спокойным. Он был одним из надежнейших моих помощников, а сейчас голос его срывался. Он тревожно заглядывал мне в глаза.

— Не выдумывай, Сергей. Каким бы Павлушку ни признали, никому я его не отдам.

— А вдруг, Семен Афанасьевич…

— Говорю тебе, никуда вы не поедете.

— Семен Афанасьевич, уж один раз… — Он не договорил, еще раз пытливо посмотрел мне в глаза. — Ну ладно, — сказал он со вздохом. — Боюсь я…