Дорогая, я дома

Несколько дней я оставался в камере, просил бумагу и перьевую ручку, пробовал даже холст и краски, а в один прекрасный вечер заказал себе пластиковую модель пригородного домика, из тех, что надо склеивать. Я немножко изменил проект – подложил под фундамент картонку, тщательно выкрашенную черной краской, пол в гостиной первого этажа приклеил выше, чем положено, а люстру, предназначенную для той же гостиной, повесил под полом, в фундаменте. Люстра была на батарейках, и иногда после отбоя я нажимал кнопочку и видел, как сквозь щели в пластиковом фундаменте наружу льется свет. А потом – потом адвокат все-таки добился посещения.

* * *

В тот день, когда мы праздновали первый полет моего первого самолета, в аэропорту Темпельхоф, таком огромном и светлом, – в тот день мы впервые танцевали с Лаурой, моей женой, тоже первой. Я был богат, мы были молоды, оба пережили войну, спаслись, как в ковчеге, в недрах швейцарских Альп. Я не знал ее, она не знала меня, я плохо танцевал, но мне казалось, что и я, и она – мы чувствуем одно и то же. Оркестр играл свинг, на столе стояли вина и закуски, за окном стелился жар выхлопа, грохотали моторы и пахло авиационным керосином – терпким и молодым запахом будущего. Вокруг нас были разные люди – честные и бесчестные, борцы за идею и интриганы, искренне любящие меня и завистники – но казалось, все эти чувства были неважны перед одним-единственным, общим. Война кончилась, а мы живы. И пока мы кружились в танце, она что-то говорила мне на ухо.

– Это удивительно, правда? – говорила она. – Мы спаслись, и теперь это совсем новый мир. И в наших руках, в руках таких, как ты, – то, каким он станет. Разве это не здорово? – И ее улыбка становилась центром вращающегося вокруг зала, и наши ноги несли нас так, как, казалось, будут нести всю оставшуюся жизнь.

* * *

Погрохотав снаружи дубинкой, охранник толкнул дверь в мою камеру и вошел. Следом за ним сразу зашел второй, оба замерли по сторонам от двери – справа и слева. Третий и четвертый остались за дверью, и один из них посторонился, пропуская моего гостя.

Вошел мужчина в идеально отглаженном костюме-тройке, жилетка застегнута на все пуговицы, с черным галстуком и белым платочком в кармане пиджака. Как бы это ни было смешно – но я с удовольствием отметил его наряд, такой неуместный и потому – такой вызывающе элегантный в этом мире синей полицейской формы и серых арестантских роб. В руке человек держал маленький черный чемоданчик, который он аккуратно поставил возле входа. Лицо у него – лицо человека без возраста, короткие, черные и блестящие, как самая черная еще не высохшая масляная краска, волосы, узкий, будто впалый, рот, и азиатские глаза-щелки, которым он, войдя, постарался придать подобие теплоты. Человека этого я, несомненно, знал и сразу, хоть и с удивлением, поднялся навстречу его протянутой руке. Мы обменялись рукопожатием, и я не нашел ничего лучшего, чем, прикрывая шею рукой, сказать:

– Простите, я без галстука.

Человек в галстуке молча улыбнулся, коротко кивнул охранникам, и случилось непонятное – те вышли в коридор, и последний захлопнул за собой дверь – грохот эхом взвился к высокому потолку моей камеры. Мы по-прежнему стояли друг напротив друга. Я указал ему на кровать, он сел, я опустился рядом.

– Я рад вас видеть, мистер Вебер, – произнес он наконец по-английски.

– Я тоже, мистер Чен. Кстати, вы не боитесь, что я сейчас на вас наброшусь?

– Нет, мистер Вебер, – ответил он совершенно серьезно, – я всегда считал вас благоразумным человеком.

– А вот они не считают, мистер Чен, – я показал на дверь, – так что удивительно, что они оставили нас вдвоем.

– У меня есть некоторое влияние… Мистер Вебер, мне искренне жаль, что нам пришлось встретиться при таких обстоятельствах.

– А мне нет. Я ни о чем не жалею и считаю, что все сделал правильно. То же самое намерен повторить в суде… Мистер Чен, чем обязан?..

Человек в черном слегка улыбнулся, посмотрел на меня, и его лицо, похожее то ли на маску, то ли на морду броневика периода Первой мировой, снова попыталось стать дружелюбным.

– Мистер Вебер, вы говорите очень резко. А между тем я вам искренне симпатизирую. Вы мне всегда нравились, и, что бы ни случилось, я не изменил моего к вам отношения. У вас сейчас не самое простое время – и я мог бы быть для вас другом. Я мог бы вам помочь.