Дорогая, я дома

Беттина – это госпожа Луках, одна из совладелиц. Я слышал, что в ее кабинете стоял красный кожаный диван и стол красного дерева, весь заставленный стеклянными шариками, позолоченными или даже золотыми кошечками и собачками, поддельными яйцами Фаберже, корабликами в бутылках и прочим великолепием в духе турецкого базара. А чего, подумал я тогда, вот и посмотрю, как она живет. И пока шел к ней по жаркой Фридрихштрассе, точно помню, о чем думал. Думал, например, о том, что людей стало как-то слишком много, что машин, одежды, денег и кредитов уже не хватает на всех, работу не получается выбирать, квартиры становятся все меньше, самолеты и машины – все дешевле, рубашки уже не переживают второй стирки, и никто толком не знает, как должно быть на самом деле – все просто стараются удовлетворить эту растущую толпу. И еще думал про этих несчастных арабов в колл-центре в Касабланке. Они, конечно, враги, но мы-то тут получали по семь евро в час, а они – небось по два и пахали по десять часов. По-моему, уж лучше пуля на войне.

С такими мыслями я подошел к дому Беттины, шикарному домине на Жандармской площади, где в подъезде всегда живые цветы и ковры на лестнице. И пока поднимался на третий этаж, на втором я неожиданно встретил Фельдермана. Ну, то есть я уже потом понял, что это был он, а сначала я его даже не узнал.

Он стоял у приоткрытой двери, низенький такой, плотный и лысый, и на его приплюснутой лысине были крупные капли пота. Одет был, как всегда, хорошо, в черный костюм, пригнанный просто на зависть. Но почему я его не узнал – вид у него был, будто он неделю спал в сарае: без галстука, белая рубашка вся измята, платок из пиджака торчит кое-как, а глаза – глаза буквально прыгали за очками, как две сумасшедшие рыбы в аквариумах. Когда мы столкнулись на лестнице, он оглядел меня, будто впервые увидел, потом отступил назад, как бы пропуская, но в действительности только загораживая дорогу. К двери квартиры, из которой, видимо, только что вышел, он стоял боком, и через щелку прорывался странный свет – совсем не солнечный, а мерцающий, нервный – будто там, прямо за дверью, горел камин.

– Молодой человек, – произнес он наконец, – молодой человек, вы к Луках?

– К Луках! – Я остановился. Конечно, откуда ему помнить всех по именам, жлобине.

– Госпожа Луках у меня, – Фельдерман смотрел на меня как-то жалко и почему-то тер одну руку о другую. – Мы как раз обсуждаем очень важную тему. Зайдите, – быстрым движением указал он в сторону двери, – нам надо поговорить.

И пока я соображал, он просто взял меня под руку, втолкнул к себе в квартиру и захлопнул дверь.

В его прихожей было полутемно – встроенные в стены лампы светили тускло, как в баре. У входа стоял старинный круглый столик на тонких ножках и такой же старинный стул, на столике была тарелка с виноградом и яблоками. Еще на стенах висели старинные портреты, небольшие, в простых черных рамах, а лепной потолок был темный, будто закопченный. Длинная прихожая заканчивалась тупиком, коридор уходил резко вправо – и там, из-за этого уже совсем темного поворота, был виден мерцающий свет: то ли много свечек, то ли вообще целый костер – и огненные отблески дергались и метались, словно от ветра.

– Сюда, садитесь, – хлопотал Фельдерман. Я сел, а он куда-то убежал. Судя по тому, как долго он шел, коридор был очень длинный. Еще бы – на Жандармской площади квартиры квадратов по двести, не меньше. Но вообще, я практически сразу понял, что Беттина не здесь, хоть они и соседи. Я поглядел на конверт, на тарелку с виноградом. Тарелка тоже казалась старинной – фарфор с рисунком по краю, рисунок вроде греческого, но сплетенные линии очень напоминали свастики, связанные между собой.

«Херня, греческий узор», – думал я, но ребята на портретах – они были чистые нацисты, а когда пододвинул на тарелке яблоко, я увидел на ней орла и край самой натуральной свастики. Так бывает в фильмах – когда герой открывает дверь в подвал в своем пригородном доме, а там, в подвале, – подземное царство. Долбаная черная курица и подземные жители. «Ё-мое, ведь он же еврей!» – подумал я и тут услышал шаги.