Дорогая Лав, я тебя ненавижу

Смелой, достаточно дерзкой, чтобы высказывать свое мнение.

Мама замолкает, как только слово «папа» эхом разносится по комнате. Она контролирует выражение своего лица, прогоняя все эмоции, пока цветущая любовь в ее сердце не сменится мертвой, бесплодной почвой.

– Я не хочу об этом говорить, – произносит мама, ее лицо пустое и безжизненное.

– Это очень плохо, – упорствует Эшли. – Потому что мы хотим. Мы с Ви уже поговорили, мы не можем больше так жить. Когда мы поговорим о папе? Кажется, будто ты просто стерла его, мама.

– Это не так. Я отправила вас на терапию, чтобы мы смогли двигаться дальше.

Я вижу, как волна боли прокатывается в ее глазах, когда она говорит это.

Мы достучались до нее.

– А что, если мы не хотим двигаться дальше, – вспыхиваю я. Видимо, Эшли повлияла на меня. – Что, если мы просто хотим научиться жить без него, а не делать вид, что его никогда не было? Ты когда-нибудь думала об этом?

– Дочь, хватит, – приказывает мама, ее челюсть сжимается.

– Нет, не хватит, мам, – я стою на своем. – Мы молчали девять лет. Девять лет делали вид, что не скучаем по нему каждый день. Мы не можем забыть его только потому, что это сделала ты!

И тут она разрыдалась.

Вы правильно прочитали.

Моя мать, которая не проявила ни капли эмоций с того дня, как оторвала меня от тела отца, разразилась рыданиями посреди нашей кухни.

– Ты думаешь, я забыла его? – почти кричит она.

Я чувствую себя потерянной, неподготовленной. Как будто мамин срыв – это работа, для которой я не подхожу. Не говоря ни слова, она направляется к лестнице. Повинуясь инстинкту, я хватаю Эшли за запястье и следую за ней. Мы поднимаемся по две ступеньки зараз и достигаем второго этажа, где видим маму, спешащую в направлении комнаты с трофеями моего отца.

То есть в свой кабинет.

Она вонзает ключ в дверь, которую держала запертой с тех пор, как папа совершил непоправимый поступок. Мы с Эш всегда полагали, что она просто не хочет, чтобы мы совали нос в ее дела.

– Думаешь, мне все равно? – всхлипывает мама, возясь с замком. Затем она толкает дверь, входит и жестом приглашает нас сделать то же самое. Едва я переступаю порог ее кабинета, как мое сердце превращается в кучку пыли. Мама не произносит ни звука, просто показывает на стены, потолки и мебель.

Каждый квадратный дюйм стен и потолка увешан фотографиями его и нас до аварии.

Каждый. Квадратный. Дюйм.

Одни из них – полароидные снимки, другие – проявленные фотографии, и все они рассказывают историю. Первая фотография, которую я заметила, была сделана в день моего рождения. У мамы начались схватки во время одной из самых важных папиных гонок. Он примчался в больницу так быстро, как только смог, но все равно опоздал.

Я уже была здесь. Он, все еще в гоночном костюме, стоит у маминой больничной койки и показывает большой палец вверх. Она, держа меня на руках, выглядит измученной.

Счастливой.

Следующая фотография сделана в тот день, когда папа взял нас с Эшли на рыбалку, мне было семь. Все выходные не было рыбы, а Эшли упала в воду, пытаясь поймать бабочку. О, и меня столько раз жалили пчелы, что я не могла пошевелиться без слез целую неделю. Помню, он настоял на том, чтобы мы сфотографировали единственную рыбу, которую поймали перед отъездом. Она была маленькой.

И в итоге мы отпустили ее сразу после того, как сфотографировались.

На снимке Эшли промокла с ног до головы, я выгляжу как клубничное поле благодаря рою разъяренных пчел, а папа держит крошечную рыбку в воздухе.

Худшая поездка всех времен, верно?

И все же… это мое самое любимое воспоминание о нем.

Я обвожу комнату пристальным взглядом. Здесь нет ни одной вещи, которая бы не принадлежала моему отцу. Она сохранила его старый письменный стол, отвратительное компьютерное кресло с леопардовым принтом, которое папа нашел на улице, когда был восемнадцатилетним парнем без гроша в кармане.

Она сохранила все, вплоть до нашего последнего воспоминания о нем.

Последней фотографии.

Мама сделала ее за десять минут до аварии. Он держит нас в воздухе, Эш на одной руке, я на другой. Мы смеемся, как будто завтра не наступит. Чего мы не знали – так это того, что именно из-за этого момента завтра не наступит.

Во всяком случае, для папы.

– По-твоему, это похоже на то, что я забыла его? – мамин голос такой слабый, такой хрупкий, что я удивляюсь, как трагически сломленная женщина, стоящая передо мной, могла казаться целой все эти годы.

Но когда она опускается, упираясь коленями в деревянный пол, и плачет, уткнувшись в ладони, я понимаю…

Она никогда не была целой.

Она просто казалась такой.

Раньше я никогда не была близка с мамой. Какое-то время я не могла поверить, что у нас общая ДНК, но сейчас, глядя на нее, я вижу себя. Плачущей в одиночестве в машине у источников, пока пишу письмо.

Я хочу обнять ее, но Эшли опережает меня, опускаясь на пол и обхватывая ее. Мама тянется к одежде Эшли, в отчаянии сжимая в кулаке ткань. Сестра смотрит на меня снизу вверх, кивком указывая присоединиться к ним.