Дорогая миссис Бёрд…

Мы подчинились приказу, подобрали шляпы, чемоданы, сумки, брошенные в пылу битвы. Мама крепко поцеловала Банти, добавив, что та просто красавица, Джек криво нацепил мне берет на голову, а затем крепко обнял.

– Рад тебя видеть, сестренка. Жаль, что так случилось. Он просто болван. Как ты?

– Все в порядке, – я была тронута.

– Всему виной та жилетка, да? Мама говорила: непонятно, то ли это жилет, то ли штормовка. Неважно, главное, что ты скоро пробьешься в «Таймс».

Он улыбался, его голубые глаза блестели, а уши покраснели от холода. Сейчас ему можно было дать лет десять. Прежде чем я нашлась, что ответить, шутки кончились.

– Хочешь, я его найду и набью ему морду?

– Спасибо, не стоит. Так даже лучше. – Я покачала головой.

– Что, старой девой ходить? Ты серьезно? – Он явно не мог с этим смириться. – Что ж, как знаешь. Не переживай, у меня есть знакомые ребята. Джоко Карлайл, например. Хотя нет, он же только что обручился. Или Чейзер, он тоже парень что надо…

Он чуть подумал, заключив:

– Нет, Чейзер бабник. – Повел бровями, встряхнулся. – Надо будет об этом подумать, Эм.

Я кивнула, сделав вид, что согласна. Так было проще, чем убеждать его в том, что мне и одной неплохо.

– Пойдемте в дом. Я чувствую, как пахнет ананасом.

Моего предложения оказалось достаточно, чтобы отвлечь Джека от мыслей о моей помолвке с половиной его эскадрильи, и мы направились в прихожую. Мама помогла Банти снять пальто, спросив у нее странным голосом:

– Разве не чудесно, что у Эмми теперь все хорошо?

Банти, конечно, поняла, что на самом деле это означало: «Не надо мне врать, ее сердце разбито».

Я покашляла. Мама обернулась, накинув на руку пальто, обхватила мое лицо ладонями и широко улыбнулась.

– Дорогая моя, ты выглядишь замечательно!

Я догадывалась, что за этим скрывалось: «Я убью Эдмунда Джонса голыми руками».

– Спасибо, мамочка, у меня все нормально.

– Нет, правда!

– Правда.

– Вот и славно!

– Конечно!

Мама немного помолчала. Так можно было стоять довольно долго.

А потом притянула меня к себе, обняв с такой силой, как будто никогда больше не отпустит.

– Все мужчины – просто идиоты, доченька, – шепнула она. В ее голосе прозвучал гнев, но затем она смягчилась. – Разумеется, кроме твоего отца. Но остальные идиоты.

Я едва могла дышать. Если вся семья будет так меня обнимать, мне точно сломают пару ребер.

– Джек тоже хороший, – выдохнула я. – И дядя Грегори тоже, так что нет, не все…

Мама стиснула меня еще крепче.

– Конечно, девочка моя. Ты права. Не все. Молодец.

– Что, мама опять за свое? Все идиоты?

В прихожей появился отец.

– Здравствуй, Банти, как ты? – он поцеловал ее, и мама наконец отпустила меня. – На тебе все министерство держится? Не забывай исправлять ошибки за Черчиллем. Немцы сущие педанты, если дело касается грамматики.

Банти знала моего отца почти всю жизнь. Заверив его в том, что у мистера Черчилля с грамматикой никаких проблем, она опустила тот факт, что ни разу не видела его в министерстве и совершенно его не знала.

– У стен есть уши, доктор Лейк, – многозначно добавила она, и это возымело эффект.

– Твой отец гордился бы тобой, – сказал папа, и Банти сделала довольное лицо, как всегда, когда он упоминал ее родителей, которых она совсем не помнила.

Настал мой черед.

– Привет, папа, – поздоровалась я, и он поцеловал меня, затем нахмурился из-под очков.

– Никогда он мне не нравился. Первосортный негодяй. Мама твоя, конечно же, волнуется, но я убедил ее, что убиваться ни к чему – теперь у нас не будет дебильных внуков.

Он подмигнул мне.

– Думаю, это ее взбодрило.

– Спасибо, пап. – Таких длинных речей от отца я еще не слышала, а он сердечно пожал мне руку, добавил: «Хорошо сделано, цыпленок», хотя я ничего такого не делала. Я сняла пальто и шарф, повесив их на высокую викторианскую вешалку, доставшуюся нам от дедушки с бабушкой, и прошла за отцом в гостиную.

Я слышала, как он ворчал себе под нос: «Ужасно. Просто ужасно, пущу его кишки на занавески».

На обед был потрясающий пастуший пирог, за которым последовали ломтики ананаса, тщательно сдобренные заварным кремом, после чего меня принялись допрашивать родители, а Джек не давал мне покоя с «Женским Днем». Когда я наконец убедила всех в том, что все в редакции очень милы и здание не рухнет нам на головы, все согласились, что я нашла очень хорошее место и проложу себе путь к достойной карьере, а мама особенно обрадовалась тому, что наше здание представляло наименьший интерес для Люфтваффе во всем Лондоне.

– Прекрасно, что «Женский День» помогает читательницам, – отметила мама, словно я отдавала полкроны каждому бездомному. – Может у вас, девочки, и получится чего-то добиться среди всей этой нелепицы.

«Всей этой нелепицей» мама упорно называла войну, будто это и не война, а скандал из-за пудинга. Несмотря на это, мои родители смотрели на вещи вполне современно. Папа согласился с мамой.

– Эмми, ты продолжаешь род великолепных женщин. – Он улыбался, но говорил серьезно.

– Мама, а как там бабушка? – поинтересовался Джек.

Родители переглянулись.

– Совсем спятила, – заключил Джек.

– Рехнулась, – сказала я одновременно с ним.