Дорогами Чингисхана

Нам потребовалось три очень напряженных часа, чтобы взобраться на вершину Бурхан-Халдуна. Первозданный лес эпохи Чингисхана, с густым подлеском, где будущий Властелин Мира прятался от разыскивающих его врагов, сменился намного более редким сосняком, к тому же сгоревшим в лесных пожарах до остовов. Многие стволы лежали на земле, перегораживая дорогу вверх комелями костяного цвета и остро обломанными сучьями. Чтобы еще больше затруднить восхождение, склон горы повышался очень круто, и из-под неподкованных копыт нередко сыпались камни и комья податливой земли. Спешиваться монголы и не думали, а лишь понукали своих низкорослых лошадей, гоня их по крутым предательским склонам. Лошади тяжело дышали, задыхались, упрямо карабкаясь вверх, а глинистый сланец шумно осыпался позади. Картина столь атлетического подъема производила сильное впечатление, и у меня не было сомнений, что монгольская конница, славившаяся тем, что способна преодолевать любые препятствия, по праву заслужила свою репутацию.

Выбравшись из сгоревшей чащи, мы вступили на отрог горы выше границы произрастания лесов. Отсюда мы увидели гребни бурых скал, рядами протянувшиеся на юго-запад. Горные вершины были выветренными, древние ледники изгладили и обстругали их так, что почти все они казались одинаковой высоты. Это порождало иллюзию, что горизонт невероятно далек. Совсем рядом, казалось бы, рукой подать, на склоне горы недавний оползень воздвиг естественную дамбу, образовав маленькое озеро. Замерзшая поверхность озера казалась лоскутом ослепительной белизны среди холодного однообразия тускло-серо-коричневого пейзажа.

Последнюю милю мы проехали по голым скалам и лишайникам. Я чувствовал, как вздрагивала даже моя закаленная монгольская лошадка, когда ее неподкованные копыта ударяли по грубому неровному камню, изрезанному глубокими расщелинами, где на расколовшейся от постоянного чередования стужи и оттепели поверхности скалы возникли гексагональные узоры, напоминавшие гигантские каменные соты. Мы были открыты ветру, по монгольским стандартам считавшемуся всего лишь умеренным ветерком, но пронзительно холодному. Последние сто футов восхождения по крутой сланцевой глине, и мы оказались там, где вершина Священной Горы поднимала к небу свой голый купол. На вершине купола нашим взорам предстал необычный лунный ландшафт — маленькие иззубренные скалы стояли на краю или теснились маленькими группками. Десятки и десятки маленьких обо покрывали вершину горы. Эти священные пирамиды-керны сложили из валявшихся здесь камней те, кто пришел поклониться Священной Горе. На самом дальнем от нас краю вершины высился обо намного крупнее и солиднее остальных. В расщелины камней, образующих пирамиду, были воткнуты сухие ветки, торчавшие, словно иссохшие когтистые лапы. Вокруг подножия обо были сложены те же приношения, какие мы видели у «вигвама», — спички, деньги, тряпичные клочки, даже плитка китайского чая. У местных жителей эта пирамида носит название «Трона Чингисхана», и, если верить легенде, будучи еще молодым вождем клана, Властелин Мира приходил сюда, чтобы окинуть взглядом свои первые владения у подножия Бурхан-Халдуна.

Здесь мы установили вторую памятную доску Герела. Несомненно, каменная плита с прикрепленным к ней бронзовым изображением Чингисхана в облике зрелого Владыки Мира была более эффектна, чем любые предшествующие приношения. Ариунболд прислонил ее к вершине обо. Потом, без единого слова, весь отряд — араты, художники и волонтеры экспедиции — выстроился перед обо. Все вытянули руки вперед, стоя лицом к плите. Тут не было ламы, чтобы возглавлять молитву, поэтому, запинаясь поначалу, затем, со все большей уверенностью, наши монгольские спутники начали выкрикивать: «Хуууурай! Хуууурай! Хуууурай!» Странно было слышать это на голой горной вершине в самом сердце дикой Азии. Несколькими неделями позже мне довелось услышать тот же самый клич на Национальном стадионе Монголии, когда скандирующие выражали свое почтение и верность государству. Но когда я услышал этот клич на неприятном холодном ветру на вершине Бурхан-Халдуна, звучащий в память Чингисхана, то понял, что путешествие, которое для нас с Полом было географическим исследованием, для наших монгольских спутников являлось чем-то намного большим — для них оно было паломничеством.