Дороги и судьбы

Кто «назначил»? Не эти же двое, видевшие нас всех впервые! Значит — шанхайские «старшие товарищи». Консул, например. Или директор ТАСС. Или еще кто-нибудь, за нашим поведением следивший. А мое поведение заслуживало всяческих похвал. С первого месяца войны и по день отъезда из Шанхая я написала множество фельетонов и публицистических статей для газеты «Новая жизнь». В фельетонах я сражалась с врагом внешним, а также с внутренним — ретроградно настроенными эмигрантами, свой антисоветизм не преодолевшими, а в статьях воспевала свое неведомое отечество, убежденная в том, что мне в нем все ясно. Явно, к примеру, то, что это единственная в мире страна, где труд — не наказание, а смысл жизни, и где никогда не будет экономических кризисов, ибо они — результат непомерной жадности хищников. «Советский человек знает, что бич безработицы никогда не хлестнет его по спине!»… «Чувство собственного достоинства, свойственное человеку социалистического общества, вызвано тем, что он работает не на хозяина, а на свое государство, на страну, а значит, на себя!»… Одна из таких восторженных статей была озаглавлена так: «Звезда над миром зла». «Звездой» я называла нерушимый союз свободных республик во главе с отцом народов…

Противоречивые чувства владели мною, когда я шла по узкому коридорчику, направляясь в каюту, к своему месту. Которое, выходит, я заслужила. Которым, выходит, меня наградили. И это было лестно, это радовало — ах, всегда я была падка на лесть! А с другой стороны: ведь я обещала свое место беременной женщине и ее мужу — что я им скажу? Так и скажу: запретили. А они не поверят. В самом деле, трудно поверить, что взрослому человеку запретили распорядиться тем, что ему, казалось бы, по праву принадлежит. Я пыталась отказаться от своей привилегии — меня и слушать не пожелали! «Всё! Идите!» Военный, эти слова произнесший, уже и не глядел на меня, я ему надоела, помешивал чай в стакане, а за окном иллюминатора — черная ночь, стаканы по столику не ездили, лишь ложки позвякивали, ты был спокоен в первый вечер нашего знакомства, Тихий океан, ты начнешь бушевать позже, на второй день, на третий?.. Не помню. Во всяком случае, тогда, когда, устроившись с машинкой в салоне, я решила погибнуть, но стенгазету выпустить, этим, что ли, я надеялась отдать свой долг пассажирам, страдавшим в трюме?

В гневе ты был страшен, Тихий океан, но и успокоившийся, тихий, гладкий чем-то отталкивал, чем-то пугал… Берег, к которому мы подплывали, состоял из сплошных скал, покрытых снегом, мы высыпали на палубу, приближалась земля России, но это не было похоже на Россию, а похоже на необитаемый остров, дул ледяной ветер, мы подходили все ближе, на берегу, на снегу обозначились черные фигурки — остров обитаем, люди на нем есть. Но не покидало чувство бездомности, бесприютности, негде укрыться от зимнего ветра, и оставь надежду сюда входящий… Слепило глаза от белизны и синевы, а ты, океан, был частью этого пейзажа, величественного, ледяного и безнадежного, поэтому и не возникало у меня желания вновь тебя увидеть, и лишь спустя много лет, попав на другой конец света…

В первом же письме к матери из Находки я восклицаю: «Красиво и сурово, джек-лондоновский вид — свинцовозеленое море, сопки, покрытые снегом. Холодно. Всего 11 градусов мороза, но открытое море, ветер. А вообще, мамочка, все хорошо, ведь я еду в страну, где от энергии, активности и труда человека зависит все!»

А в следующем письме: «Живем мы тут без особых удобств, но прилично. Летом здесь, должно быть, превосходно, а зимой не так уж весело. Старикам и детям наша жизнь в бараках все же тяжела, и я рада, что тебя здесь нет. То, что для тебя было бы нелегким путешествием, для меня — интересное приключение. Морально чувствую себя прекрасно. Верю в социализм! Верю в себя!»

Разделив нас на группы по двадцать-пятнадцать человек в каждой, нас вселили в бараки, деревянные, сравнительно светлые, с двухъярусными нарами, в передней — печка-плита. Прежде тут жили японские военнопленные, куда-то вывезенные. Но группа, в которой я очутилась, попала в такой барак лишь на следующее утро, и после мучительной ночи, проведенной в брезентовой палатке, новое жилье показалось нам вполне приличным.

До сих пор мне неведомо, почему один из бойких молодых людей, нас встретивших и нас расселявших, поместил нашу группу вместо деревянного барака в палатку, которую, ввиду ее конусообразной формы, следует назвать юртой. А на дворе ночь, а куда делись остальные группы, мы не знали и могли думать, что других помещений, кроме юрт, в этой джек-лондоновской Находке и вообще не бывает! Глухие брезентовые стены, на потолке дыры, заменявшие окна, в них глядело черное небо, земляной пол, в центре — печка-буржуйка с коленчатой трубой.

— Располагайтесь! — гостеприимно предложил нам молодой человек, посоветовал затопить печку, дрова тут есть, запереть дверь (дверь была деревянная, с замком) и никому ее не отворять.

— Как бы ни стучали — не открывайте! — после чего исчез, оставив нас в оцепенении. Но вскоре послышались возгласы: