Дороги и судьбы

Зимой стало хуже. Комната оказалась сырой и ужасно холодной. Снег на стене. Кровать переставила. Вернулся из ссылки хозяин, оказавшийся алкоголиком. Хозяйка работала в сберкассе, уходила на весь день. Когда она была дома — топили, когда нет, хозяин запивал, квартира нетопленная. Сидела я в своем старом зеленом халате, под ним свитер, подпоясанная для тепла, и красными распухшими руками печатала конспекты и расшифровывала. Очень часто гас свет, тогда приходилось зажигать свечку.

Тут я частенько падала духом и даже иногда печатала, обливаясь слезами.

Помню, однажды вечером явились Виталий и Юра и отчитывали меня до глубокой ночи. Они считали, что я живу неправильно.

Ты, дескать, собой гордишься, умиляешься на то, как ты много работаешь, а на деле все это неверно. Почему? Да потому, что главное в твоей жизни учеба, а не работа. Работу ты, мол, делаешь постольку-поскольку, души в нее не вкладываешь. Мы, мол, должны давать стране, а ты, мол, думаешь лишь о том, чтобы брать от нее. Брать — это называлось учение. Я отвечала в том духе, что вкладывать душу в стенографию не могу, делаю свое дело неплохо, но любить его не люблю, а когда кончу институт буду работать на любимом журналистско-писательском поприще и тогда буду свое дело делать с душой. Вот такой был смешной спор. Они никак со мной не соглашались, требовали, чтоб я вносила инициативу и душу в стенографическую работу…

Расстались мы недовольные друг другом. Я долго еще сердилась на них за это. А ведь оба они поступали по своим словам, ломали себя… Юра пошел в бухгалтера на плохонький кирпичный завод, Виталий в результате стал в Свердловске электросварщиком. А Юра-то, который прекрасно знает языки, в роли бухгалтера — смешно. Но убедить его в том, что это смешно, нельзя было…

Но эти люди, со всеми их глупыми загибами, были и остались хорошими людьми. Пусть лучше их левые загибы, чем брюзготня и хныкание других репатриантов.

Да, в отношении и меня и себя они во многом были неправы. Оба, например, считали, что роман «Возвращение» писать не стоит. Кому, мол, мы интересны? Писать роман — это значит погружаться в прошедшую жизнь, а надо оттряхнуть ее, жить новым. Наши беды, мысли, переживания не могут быть интересны советским людям. Они всегда принижали себя перед советскими людьми. В Москве нам жить нельзя, нам надо заслужить это! И всё в таком роде…

И эта позиция пусть иногда и неверная, куда была лучше, куда достойнее, чем позиция тех, кто неизвестно чем и неизвестно почему «возвышался» над здешними советскими людьми. «Они не понимают, — говорила, например, Лилька Вертинская, — они не умеют одеваться, у них нет вкуса» и т. д. То, что приводило меня в ярость.

Я вспоминаю все это теперь, когда после долгих лет снова увидела шанхайцев, таких, с которыми я ехала когда-то, таких, которые тряслись над чемоданами и всё не верили, и всё боялись. Я была на днях у Бородина и у его жены. Ковры, красного дерева рояль, час дня, предложили коктейль. Я чувствовала себя во враждебной атмосфере. Заслужила ее романом, главным образом. «Вы написали об эмигрантах с их точки зрения». Опять «их» опять «они»! Я сказала: «Это и моя точка зрения». Они не поверили. Они никогда нам не верили ни мне, ни ребятам. Они считали, что мы ловко подслуживаемся.

Они крали пирожки и борщи, сидя в Китае на французской концессии. Они пьют коктейли и вспоминают «тиффины», сидя среди снегов Пушкина. И уж, вероятно, собираясь вместе, говорят, что «они не умеют», «они не понимают»… «И эти очереди»… И злятся, что их недостаточно ценят…

Дело тут видимо в том, что они смотрят на Россию как на что-то им, в общем-то, чуждое. Критикуют как зрители.

Предыстория

Победа СССР над Германией еще больше подняла престиж нашего отечества в определенных кругах запада. А нам-то, русским, выросшим за границей, сладок был взгляд на нашу родину, как на всеобщую избавительницу, лестно было стать гражданином этой страны, а главное, главное, кончились наши бесприютные метания, наконец мы поняли во что нам верить, куда стремиться, нашли точку приложения своих сил, обрели почву под ногами. Велика была гипнотическая сила страны победившего социализма и лично товарища Сталина…

«Нам здесь живется легко, — пишу я матери осенью 1948 года, — потому что мы ВИДИМ, ВИДИМ и понимаем, что происходит в нашей стране, ее стройку, ее гуманность, ее человеческое отношение…»

Сегодня я думаю: как вязались в моей голове слова «гуманность» и «человеческое отношение» с изчезновением милейшего профессора названного «повторником», с известиями об арестованных репатриантах? Я, видимо, ухитрялась это не связывать, поддавшись влиянию газет, кричавших о происках империализма, о космополитах, о бдительности. Страшны были газеты той зимы! Страшным газетам хотелось верить, чтобы не пошатнуть, не сдвинуть, не нарушить ту прекрасную гармонию, которая поселилась в моей душе…

«Поразительно, какие здесь милые люди, я просто отдыхаю от шанхайской грубости и хамства. Все со мной говорят так уважительно!»