Дороги и судьбы

И, между прочим, это совершенно верно. Мне повезло: я работаю в Институте ортопедии, среди людей интеллигентных и, быть может, хорошо ко мне относящихся!

«Я думаю, мама, что нигде в мире нет такой заботы о детях, как у нас! Детские сады, пионер-лагеря… А на каждом вокзале есть комната матери и ребенка. А лечение бесплатное? Это я каждый день вижу, наблюдаю в моем институте, радует это меня бесконечно!

И еще меня здесь радует справедливость. Если твое дело правое, ты можешь смело за него бороться, и, если понадобится, дойти хоть до самого Сталина!»

А это, интересно знать, где я видела и где наблюдала? Полагаю, что мои письма к матери доставляли цензорам много веселых минут!

«Единственное, что меня мучает, мама, это одна и та же мысль: как угнаться за моим народом? Ох, как широко шагает мой народ, и нельзя, нельзя от него отставать!»

Старались не отставать. Учились прилежнейше, работали добросовестнейше. Поскольку в те годы борьбы с космополитизмом джаз народу был противопоказан, то оркестр из двенадцати человек, явившийся в Казань, был расформирован, и музыканты разбросаны по разным точкам. Глава оркестра Олег [Лундстрем] и еще несколько музыкантов его товарищей играли в Театре оперы и балета, другие музыканты пополнили эстрадные оркестры ресторанов гостиниц «Казань» и «Татарстан», а Игорю еще с двумя или тремя друзьями выпало играть между сеансами в кинотеатре. Шанхайских музыкантов нередко ставили в пример музыкантам местным — глядите, ни на секунду не опоздают, никогда не схалтурят! А местные музыканты мрачно отбрехивались: «Чего вы хотите? Их же капитализм воспитал!» И правильно, думали мы, страх безработицы нас воспитал, вот мы и привыкли стараться…

Старались. Но этого мало, чтобы не отставать от нашего широко шагающего народа. Надо активнее участвовать в жизни, инициативу, где можно, проявлять…

[В Институте ортопедии] среди прочих выступал профессор, возглавлявший отделение патфизиологии. Отделение это находилось в домике во дворе института. И вот, накинув шубу, я туда бегу, а дверь на запоре, стучу, никто не отзывается. Тихо. На непокрытую мою голову капает снег. Бегу обратно, в институт. Пристаю ко всем с вопросом: «Где профессор?» К этому вопросу подготовиться не успели, отвечали по-разному. Кто говорил: «срочно уехал в командировку»; кто: «захворал». Но было ощущение, что моя настойчивость неприятна, мне как бы предлагали забыть о существовании этого милейшего профессора с его неизменной белой шапочкой, запорожскими усами, вечными шутками. И все-таки, спустя какое-то время кто-то проговорился: профессора ночью арестовали. Я с ужасом: «За что?» В ответ спокойное: «Повторник». Видя мое полное недоумение, объясняют: «Ну, очень просто. Он был арестован в 1937 году, десять лет просидел, а сейчас взят повторно». Действительно уж — чего проще!

Шла зима 1948/49 года. Нас, репатриантов из Китая, осело в Казани около ста человек. Той зимой пятеро из приезжих были арестованы и сгинули бесследно. Во всяком случае об их судьбе мне до сего дня ничего не известно, быть может потому, что знакомых среди арестованных у меня не было. У моих друзей — тоже. Вот мы и могли себя утешать: это — не случайно, чего-то там, значит, за ними водилось, и как же было радостно узнать от кого-то, что один из тех, кого потом арестовали, стоя в магазинной очереди, громко ругал здешние порядки. Ругал, значит. Вот и поделом ему!

Господи, почему к нам не приходило в голову, что за такое не арестовывают, не сажают в тюрьму, не ссылают? Почему наша любимая, наша светлая родина, озаренная нежными лучами сталинской конституции, «самой справедливой в мире», восклицал Петерец, почему она, родина, столь жестоко карает своих сыновей?

Нет, этого вопроса мы себе не задавали (очень хотелось все принимать, все любить безоговорочно). Доходили мрачные слухи, что в Свердловске, где осело много репатриантов, идут аресты, но внезапно просочились новости утешительные: ряд арестованных оказались уголовниками, то ли грабили они, то ли — еще страшнее — убивали, а таким, конечно, в тюрьме самое место! Однако постепенно начали всплывать имена арестованных репатриантов, которых мы знали как людей, от уголовщины далеких и которые ехали в свое отечество с такими же светлыми надеждами, как мы сами. Это вынести, это объяснить было трудно, но — и выносили, и объясняли. Ну, прежде всего, всегда возможны ошибки, пройдет время — разберутся и отпустят. А еще объясняли так: знать-то мы его, конечно, знали, но не так уж близко. Мало ли что… А вдруг он притворялся, что любит страну социализма, а приехал сюда вредить? Яд подозрительности, которым были пропитаны газеты того времени, заражал и нас! Утешало также и то, что ведь нас то, и большинство других репатриантов, в Казани обосновавшихся, никто не трогает. Потому, что мы честные, мы хорошие, ни в чем не виноватые, и стремимся только к одному: быть полезными своему отечеству!