Дороги наши

 Вечкуш увидел людей, выходящих из молчаливого леса. Длиннющий обоз выползал и выползал на мёртвую улицу. Испуганно оглядывались вокруг незнакомые ребятишки, приютившиеся на телегах, закрывали лицо от угара дородные бабы, а бородатые мужики в длинных кафтанах, вооружённые топорами и ружьями, негромко переговаривались между собой.

– Кажись, беда недавно прошла, Милентий! – проговорил один из бородачей.

– Беда, Осип, беда….

Милентий Климахин, стрелец московский, снял высокую с отворотами шапку и поклонился дымящимся развалинам.

– Здесь наше место, – промолвил он, оборачиваясь к своим спутникам, – Здесь жить и помирать будем!

 Осип Мартынов, стрелец огромного роста с вьющимися белокурыми волосами, опустил к ноге бердыш и утвердительно кивнул:

– Здесь, так здесь! Братцы, – крикнул он подходящим стрельцам, – Надо б лагерь разбивать!

 И загудел обоз, ожил. Детишки вылезали из телег и бежали по нужде прямо в кусты. Бабы топали ногами, разгоняя застоявшуюся от долгого сиденья в жилах кровь. Стрельцы снимали запылённые кафтаны, бросали их в кучу, и, потирая от нетерпения руки, доставали инструменты.

 Давыд Истомин, один из стрельцов, тронул Милентия за рукав:

– Смотри, дитё!

Он показал пальцем на мальчика, лет восьми от роду. Тот стоял возле чернеющего сруба и непонимающими глазами смотрел на незнакомых людей.

– А ну-ка, подь сюда! – поманил пальцем Милентий.

Осторожно приблизившись, ребёнок вдруг остановился, сел на землю и, обхватив руками колени, заплакал. Плакал тихо, горько, лишь подрагивали плечи его худенького тела.

– Ну, что ж ты, вьюнош! – Милентий опустился перед мальчиком на колени и прижал к груди его голову. Он гладил разлохмаченные волосы, понимая, что никакие тёплые слова не смогут сейчас прекратить это плач, – Эко досталось, видать, тебе!

 Мальчишка притих, выплеснув своё горе этому чужому бородачу.

– То, что произошло, мы поняли…, – спокойно проговорил Милентий.

 Вечкуш не понимал его. Он показывал пальцем на лес и шептал:

– Виряс….

 Мол, из леса налетели всадники, которые убили его родителей.

– Виряс… – повторил стрелец, стараясь запомнить, – А зовут тебя как?

 Ребёнок снова заплакал, видимо, от нахлынувших воспоминаний, и Милентий, взяв его на руки, понёс к обозу, возле которого уже сгрудились бабы и детишки. Он положил Вечкуша на телегу, заботливо прикрыл рогожей и снова погладил по голове.

– Тише вы! – рыкнул, было, на своих спутников. Но, смягчившись, добавил, – Пусть поспит.

Подбежавший сынишка Милентия прижался к отцовской ноге.

– Запомни, сынок, – Милентий поднял сына, обернулся к спутникам, – И вы все, братцы, запомните: будет здесь ещё один форпост от набегов нагаев! Что б не лилась больше кровь невинная, да не уводили в кочевой полон жён наших! На то и отправлены мы в эти края Великим государем Михаилом Фёдоровичем!

 Его слушали молча. Стрельцы поддакивали, соглашаясь со сказанными словами, детишки, открыв рты, посматривали на родителей, а бабы умилённо посматривали на своих мужей, которые были их единственной опорой и защитой в жизни: Абросимовы, Ильины, Егоровы, Пронины, Трошины, Чурбановы, Усынины, Старостины….

… Шёл одна тысяча шестьсот тридцать восьмой год от Рождества Христова. Так начиналась Сызганская Слобода.

Часть вторая. ПЕРЕВЕДЕНЦЫ, СТРЕЛЬЦЫ МОСКОВСКИЕ

Ушло, отгремело грозами, пролилось тёплыми дождями поволжское лето. Улетели в далёкие края певчие птицы. По утрам всё чаще покрывались инеем опавшие листья, и холодный ветер напоминал о приближении ранней зимы.

 Стрелецкий урядник Климахин торопил своих людей. Сам с утра до ночи не выпускал из рук топора, помогал валить деревья, размечал будущие улицы.

– До зимы успеть надоть, братцы! – убеждал он, хотя и без этого все понимали, что не продержаться, не пережить морозы без крепких изб.

На самой горе, что возвышалась над Тумайкой-речкой, решили строить новую съезжую избу. И построили. А вокруг неё с каждым днём росли свежие срубы из добротного сосняка. Работали все, даже бабы и дети.

 Едва прибыв на это место, отправил Милентий Анфима Трошина да сына его шестнадцатилетнего Андрейку с посланием к голове стрелецкого приказа Григорию Желобову в «саму» Москву. Помощи просил «людьми строильными», потому-что « до морозов лютых место обустроить надобно». Вскочил на гнедого коня Анфим, сунул свёрток за отворот кафтана, и, сверкнув своими голубыми очами, махнул рукой сыну. Жена его Прасковья кинулась, было, к ним, но попридержал Милентий, грозно глянув в её лицо. И стихла стрельчиха. Враз потускнели глаза, безвольно опустились руки. Она повернулась и пошла к бабам, что собирали кору от ошкуренных брёвен. Так и не увидела, как скрылись за тёмными стволами многовекового леса её кормильцы и опора.